Евгений Филенко - Объемный взрыв

Евгений Филенко

Объемный взрыв

Пролог

…И все же вы никогда меня не найдете.

Мое имя – Северин Морозов, я человеческий детеныш с самой прекрасной планеты во вселенной. Говорят, есть места получше, не могу судить. Кое-где я уже побывал и уплыл оттуда далеко не в восторге. Те, кто там родился и живет, меня не поймут. Раз они выстроили там себе дом, значит, им нравится. Обычное дело, как в пословице про кулика и болото. Но Земля – не болото. Она большая и разная, там есть все, что нужно человеку для долгой, счастливой и безвылазной жизни.

Как выяснилось, это не про меня.

Почти случайно, на одних эмоциях, чтобы доказать, что я уже не ребенок – не себе, а взрослым, которые всякого готовы задушить своей заботой… может быть, даже всем назло… но я удрал с лучшей из планет.

Эхайнор – он другой. Много металла, много пыли и совсем мало красок. Все серое, синее и бурое. Цвет ржавчины. И постоянное чувство холода. Холод во всем. Холодный воздух, холодные стены, холодные глаза. И голоса, как проржавелый металл. Трудно к такому привыкнуть. Но, оказывается, можно.

Правда, я еще не видел всего Эхайнора. Ведь он тоже не ограничивается одним-единственным мирком. Но если люди, в общем, везде, что на Земле, что в самом неблагоустроенном уголке мироздания, одни и те же – добрые, веселые, отзывчивые, то, наверное, и эхайны остаются эхайнами, даже если вокруг них плодоносят райские кущи, а с голубых небес пытается растопить их внутренний холод самое жаркое солнце.

Кстати, меня снова пытались убить. Первый раз им это не удалось… тогда мне было года два от роду. Сейчас мне почти восемнадцать, и по моему следу пустили каких-то несуразных охотников. Что ж, у меня здесь еще нет друзей, но уже есть враги.

Ну, и кое-кто по каким-то своим причинам вдруг решил обо мне заботиться. Этот «кто-то» имеет вид рыжей предприимчивой девицы со скверным нравом. Всю жизнь сторонился рыжих, никогда не умел с ними разговаривать, за что и расплачиваюсь теперь в полной мере.

Да, и меня ищет мама. А когда мама берется за дело, вся Галактика встает на дыбы. Галактике нынче не позавидуешь.

Я все еще человек, но не только человек, я изменяюсь – против своей воли, в потоке захлестнувших меня событий. Теперь я и эхайн тоже. И хотя человеческого во мне сохранилось вполне достаточно, установилось зыбкое равновесие двух натур. Это как весы, только в эхайнской чаше весов прибывает с каждым днем. Радости от этого немного, зато огорчений хоть отбавляй. Иногда мне удается увидеть себя в зеркале. В конце концов, в Эхайноре тоже есть зеркала… Это все еще мое лицо, мои глаза и мой нос. Только внутри меня живет своей жизнью иная сущность. Некто под названием «келументари», и это он лепит меня по своей прихоти с того самого момента, как я задышал воздухом Эхайнора.

Нет, он никогда не вылезет на волю, разорвав меня в клочья, словно ставший тесным костюмчик. Келументари – это тот же я. Мое отражение в зеркале Эхайнора. Это он отсюда родом, а не я, но он здесь дома, и поэтому вам меня не найти.

Если только я сам не вернусь.

Но пока книга не дописана, последняя страница – вовсе не конец истории.

Часть первая. Операция «Марсианка»

1. Страдания юного Фабера

Пространство герцогского малого десантного корабля класса «сетчатый ныряльщик», куда загнали Фабера, а с ним и еще не менее двух десятков здоровенных мужиков – впрочем, об их половой принадлежности можно было только гадать, – сразу напомнило ему историю про Иону во чреве кита. Все было погружено в нервный, недружелюбный сумрак, и от этого возникало мучительное ощущение психологической тесноты. Недоставало только ослизлых внутренностей и не выведенных из организма продуктов жизнедеятельности. И этой самой… как бишь ее… ворвани во всех мыслимых проявлениях. «Когда наступает срок разрубать сало, ворванная камера превращается в комнату ужасов для всякого новичка, в особенности если дело происходит ночью…»[1] Кресла были расположены уступами, и колени сидящего напротив десантника почти упирались в грудь Фаберу, тяжелый шлем постоянно тянул вперед, страховочные лапы немилосердно давили на плечи, а между лопаток нестерпимо чесалось. Он уже давно проклял тот день и час, когда столь опрометчиво вызвался продемонстрировать молодецкую удаль. Ко всему вдобавок, после светлых и просторных помещений штаб-квартиры Департамента его потихоньку начинала пробирать клаустрофобия.

Чтобы хоть как-то овладеть собой, Фабер принялся цепляться взглядом за любую сколько-нибудь любопытную деталь интерьера, которую только можно было выделить. Десантники, в своих тускло-серых и на вид невозможно тяжелых латах (это была, разумеется, иллюзия, потому что на самом Фабере латы были те же самые; да, тяжело… да, неудобно… однако же, вполне в пределах стандартной человеческой выносливости), сохраняли абсолютную неподвижность и вполне могли бы сойти за мебель. За опущенными забралами нельзя было рассмотреть лица или хотя бы глаза. Устрашающего вида оружие – нечто напоминающее старинные духовые инструменты с множеством выпуклостей и прижатых к стволу отростков, – покоилось на коленях. У того, что сидел напротив, левая скула шлема украшена была глубокой неровной бороздой, а нагрудные пластины забрызганы черной краской. Впрочем, это вполне могло быть знаками различия.

Никто не переговаривался. Никаких вполне ожидаемых технологических шумов. Ничто не гудело, не капало, даже не похрустывало. Эта мертвящая тишина угнетала Фабера сильнее всего.

Дабы не сойти с ума, Фабер сам принялся издавать звуки.

Вначале он деликатно откашлялся. На соседей это не произвело никакого впечатления.

Затем он старательно, от начала и до конца, отмурлыкал себе под нос «Pourquoi me reveiller, o souffle du printemps!..»[2]. В могильной тишине его голос звучал как-то по-особенному отвратительно.

Тогда Фабер прекратил самодеятельность, слегка подался вперед и, дотронувшись ладонью в жесткой перчатке до колена сидящего напротив, осведомился:

– Скажите, мы скоро отправляемся?

Десантник дерганым, немного механическим движением приподнял забрало.

Фабер отшатнулся и приложился шлемом о стену, больно стукнувшись затылком.

Лицом это назвать было затруднительно. Скорее черепом, обтянутым бурой пористой кожей. Глаза во впалых глазницах светились тускло-красным. Челюсти, оснащенные крупными загнутыми вовнутрь изостренными зубами, разомкнулись…

– Мы на месте, – произнес десантник. Выдержав короткую паузу, прибавил ни к селу ни к городу: – Уже.

Его произношение было практически безупречным, если не принимать в расчет вольное отношение к порядку слов, а голос казался тихим и сухим, как ворох опавшей листвы в осеннем балтийском парке. Так могло бы говорить привидение знатной фамилии, совершающее традиционный еженощный променад в коридоре старинного замка.