Диктатор - Сергей Александрович Снегов

Сергей Снегов

Диктатор

Часть первая

ПОРЫВ К ВЛАСТИ

1

Все гости входили пристойно - аккуратно открывали и прикрывали дверь в гостиную, сначала громко здоровались сразу со всеми, потом чинно обходили комнату, рукопожатствуя с каждым. Он не вошел - ворвался. И так хлопнул дверью, словно хотел с ней расправиться. И с порога крикнул нам:

- Это же безобразие! Я спрашиваю - как это вам понравится?

В эту минуту я увидел его впервые. Впоследствии я научился отделять его внешность от характера, но тогда меня поразило, насколько облик ворвавшегося в комнату человека не координируется с его поведением. Сейчас портреты Гамова висят в миллионах квартир - никого не удивить подробным описанием его облика. Но, повторяю, меня поразила не внешность Гамова, в общем, вполне ординарная - невысок, широкоплеч, крупноголов, туловище плотное, ноги коротковаты, руки еще короче, - а именно то, что обыденнейшая внешность никак не гармонировала с необыкновенной манерой вести себя.

- Алексей Гамов, по профессии - астрофизик, по душе - отпетый философ, по натуре - взбесившийся бык, - сказал Павел Прищепа, инженер моей лаборатории. Павел привел меня на «четверг» у Готлиба Бара, пообещав, что встречусь с интересными людьми и наслажусь умными разговорами в смеси с безумными выходками. Не знаю, относил ли Павел красочное появление Гамова к обещанным «безумным выходкам», но Гамова он обрисовал точно, в этом ныне не сомневаюсь.

Готлиб Бар, «хозяин четверга», знаток литературы, ироник и циник, один отозвался на громкое воззвание Гамова:

- Один мой приятель сработал пьеску и назвал ее: «Как вам это понравится?» Он подразумевал, что ни пьеса, ни зрители, которые будут ее хвалить, ему самому ни капельки не нравятся. У меня такое же отношение - не нравится. Удовлетворил мой ответ?

- Еще меньше, чем пьеса твоего приятеля! - Гамов плюхнулся в кресло, вытянул ноги и энергично хлопнул себя по коленям короткими, сильными руками - этот жест я часто потом видел у него в минуты, когда он бесился - видимо, давал выход чувствам. - Догадываешься, почему? Ты же не знаешь, о чем я спрашивал.

- Не знаю, - согласился Бар. - Но какое это имеет значение? Что бы ты ни имел в виду, ответ может быть только в двоичном коде: да либо нет. Слово «нравится» мне нравится гораздо меньше, чем «не нравится». Ибо и в совершенстве есть изъяны, и на солнце есть пятна. «Нет» всегда обоснованней, чем «да». Вот почему отвечаю спокойно: нет!

Гамов вдруг стал очень серьезен. Он был мастер на внезапные переходы от возмущения к добродушию, от бешенства к спокойствию, от равнодушия к ярости. Мгновенные перемены настроений входили в систему приемов, какими он сражал противников.

- Значит, не дошли последние сообщения, - сказал он. - Так вот - Артур Маруцзян выступил с новой речью. Он обещает помощь Патине против Ламарии в их вековечном трагическом споре о каких-то трех вшивых пограничных деревеньках. Завтра начнется всеобщая война.

- Уж и война! Да еще мировая! Допускаю, пара стычек патрулей, три раненых, один убитый… Большего споры патинов с ламарами и не стоят.

- Война! Мировая! Завтра! Не ухмыляйся. Говорю, не говорю - кричу: завтра война! И всем нам - крышка! Всему миру - крышка!

Он, конечно, не кричал, но постарался, чтобы голос звучал выразительно. Он с вызовом оглядывал гостей Бара. Теперь я должен сказать и о них, многие сыграли роль в последующей драме. Кое-кого я знал и раньше, иных видел впервые. Среди незнакомых выделялся рослый, жилистый, длиннорукий, с аскетическим лицом Джон Вудворт, кортезианец, лет десять назад переселившийся в Латанию и объявивший, что наконец нашел родину по душе. Это не мешало ему, как я сам потом слышал, гневно ругать наши порядки и восхвалять Кортезию, которой он изменил. Правда, было известно и то, что на старой родине он не рассыпался в похвалах и ей. Он был из людей, каким видится хорошее лишь там, где их нет.

Второй незнакомец, Аркадий Гонсалес, преподаватель истории искусства, знаток древней живописи, казался сошедшим с одной из старых картин, сменившим одежду на современную. Узколицый, остроносый, со щеками такой нежной окраски, с талией, столь тонкой, с кистями рук, столь маленькими, что, переоденься он женщиной, никто бы не догадался, что перед ним фанатик жестокости и силач. Все это я узнал о нем после, а в тот вечер только любовался им - он был незаурядно красив.

Зато третий незнакомец, Николай Пустовойт, желания любоваться им отнюдь не вызывал. О таких, как он, говорят: «Отворотясь - не насмотришься». Я не хочу сказать, что он был уродлив, фигура и лицо выглядели нормально, а в целом складывалось впечатление, что он некрасив. Вероятно, это происходило от несимметричности - на крупном теле сидела на длинной шее маленькая голова, а на маленьком лице торчал чрезмерный нос, мощно нависающий над столь же чрезмерным толстогубым ртом. Было время, когда его изображения часто передавались по стерео и печатались в газетах, необычный облик постепенно перестал удивлять. Но в тот первый день знакомства я запомнил только огромный нос над широким - за щеки - красным ртом, все остальное на лице терялось. И от крупного телом да еще такого мощноротого Пустовойта ожидался голос громкий и повелительный, во всяком случае четкий. А он говорил тихо и невнятно, почти смиренно, он был добрым и мягким, этот странный голос Николая Пустовойта, в тот момент бухгалтера строительной конторы, а впоследствии могущественного министра Милосердия - как много, как бесконечно много отчаявшихся людей протягивали к нему руки за помощью! Сейчас я знаю, что из всех внешних черт Николая Пустовойта только его тихий, его добрый голос истинно отвечал характеру.

Об остальных гостях Готлиба Бара говорить не буду, они сами заговорят о себе в назначенное время; но о «хозяине четверга» сказать нужно. Кстати, о забавном прозвище. Оно возникло из его литературных увлечений. Он говорил, что какой-то писатель - я его не читал - опубликовал роман под удивительным названием «Человек, который был четвергом». «Я, конечно, не четверг, - важно говорил о себе Бар, - но раз уж собираю вас у себя на четверговые встречи, значит, хозяин четверга - наименование точно отвечает моему значению в вашей компании». И хохотал, упоенный хлестким прозвищем. Любовь к позе было главное в нем, впоследствии моем друге