Валерий Брусков - Подкидыш

Брусков Валерий

Подкидыш

Калашников определенно злоупотреблял дезинфекцией. Все сроки стандартного цикла уже прошли, а он, похоже, и не собирался покидать камеру. Колли занимался своими делами, и периодически подходил к пульту контроля, дожидаясь, когда Сергею надоест нюхать эту гадость.

— Серж! — наконец не выдержал Колли. — Ты стал токсикоманом?

Калашников помалкивал, словно наслаждаясь мерзостью, которой была насквозь пропитана камера. Колли пожалел о том, что в камере отсутствует видеоаппаратура. Он слышал только пыхтение и невнятное бормотание.

— Серж, — заволновался он. — Ты в порядке?

— Уже нет, — буркнул Калашников. — И ты скоро свихнешься. Вместе с остальными. — Он опять забубнил что-то сюсюкающее.

— Это уже интересно, — сказал Колли. — Серж, прости за назойливость, но, может, тебе требуется врач?

— Требуется, — проворчал Калашников. — Педиатр.

— У тебя что, началась вторая молодость? Или детство?

— Да, — серьезно сказал Калашников. — Грудное.

Колли почесал затылок, не понимая. Весельчак Серж вел себя как-то странно. Чувство юмора ему похоже изменило.

— Серж. — Колли все же пытался прояснить обстановку. — Ты там случайно кровожорку на лету не глотал?

— Я — нет, — проворчал Калашников. — Но кто-то здесь точно объелся белены.

Колли пожал плечами. Тьма неясности так и не рассеялась.

— Открывай! — скомандовал Калашников. — Только не падай в обморок.

— Ото! — воскликнул Колли. — Даже так?

— И не только, — загадочно произнес Сергей.

Дверь камеры отъехала в сторону и на ее пороге возник огромный Калашников в покрытом зелеными потеками защитном костюме; почему-то без респиратора и с небольшим свертком, который он бережно прижимал к своей необъятной груди. В облике Сергея было нечто такое, что заставило Колли испугаться и восхититься одновременно.

— Во! — наконец сказал он, поднимая вверх большой палец. — Смотришься! Мадонна с младенцем!

— Я так и думал, — на полном серьезе пробасил Калашников, не принимая вызова, и затопал своими грязными сапожищами к топчану. Нагнувшись, он принялся что-то делать, бурча себе под нос. Колли подошел ближе, стремясь удовлетворить распалившееся любопытство.

Неожиданно Сергей резко выпрямился и сделал шаг назад, чуть не затоптав любопытного химика. И тут Колли увидел такое, от чего забыл о вспыхнувшем в нем яростном желании отчитать за неосторожность этого двуногого мамонта.

На топчане, замотанный в обрывок защитной прорезиненной материи, лежал младенец. Живой. Крохотный… Колли давно не видел таких малышей, а этому было не больше одного-двух дней. Его сморщенное личико отражало безмятежность сна, в котором кроха еще не мог ничего видеть.

Колли подошел к топчану и машинально потрогал розовый лобик. Лобик был влажный и горячий, хотя на планете стояла зима.

— Вот… — Произнес за спиной Калашников.

— Что, вот? — не понял Колли. — Ты его что, родил?.. Сам?.. От кого?

— От святого духа! Что делать будем?

Колли резко повернулся. Калашников держал в руках респиратор, который, очевидно, только что снял с ребенка.

— Что делать? — Колли обернулся к малышу, совсем недавно пришедшему в этот мир, но спавшему с выражением старого скептика, уже знавшего, что он ни на что не годен. — Что делать? Для начала хотя бы объясни, где ты выкопал это чадо?

— Вот именно, выкопал, — сказал Калашников, освобождаясь от спецкостюма. — В сугробе. Прямо под дверью.

— Подкидыш, — догадался Колли.

— Ага! — громыхнул Калашников, отбрасывая липкое снаряжение. Трехголовая мимикрода приволокла в хитиновом подоле незаконнорожденного!

Колли, поедая младенца глазами, согласно кивал. Все происходящее казалось ему нереальным, инсценированным.

— И все-таки, откуда он? До ближайшей беременной женщины не менее шести парсеков, а мимикрода вряд ли сможет произвести на свет гуманоида. Даже если кто-то из нас и согрешит с ней.

— Тьфу на тебя! — сплюнул Калашников. — Что за гадости ты мелешь?! И какая, собственно, разница, откуда взялся ребенок?! Он здесь, и теперь мы просто обязаны о нем заботиться! Разбираться будем потом!

Колли почесал затылок.

— Надо собирать народ.

Младенец проснулся и поднял крик в самый разгар темпераментной дискуссии, когда Хаусман уже почти готов был признать свое отцовство.

— Тихо! — рявкнул Калашников. — Разорались тут! Разбудили дитя. Сейчас он нам устроит! Кто знает, чем кормят младенцев?

— Грудью, — это сказал Колли. — Специалисты есть?

Все молчали. Никто не имел такого опыта.

— Я могу имплантировать под кожу затравку, инициирующую развитие молочных желез, — сказал Дюпон. — Лактацию гарантирую. Добровольцы — шаг вперед!

Калашников глянул на свою косматую грудь, рвущуюся из тесной майки.

— Нет, только не тебе! — запротестовал Дюпон. — У тебя он умрет с голоду раньше, чем раскопает в этих дебрях то, что ему нужно.

А младенец продолжал орать так, как может орать лишь обладатель совершенно пустого желудка, в котором гуляет эхо.

— Концентрированное молоко у нас найдется, — задумчиво сказал Хаусман. — Соску мы сделаем из резиновой перчатки. Но это ведь только половина дела… Грудные младенцы умеют портить пеленки, которые потом надо стирать и гладить. А иногда они болеют.

Дюпон поднял вверх руки.

— Ребята, на меня надежд мало! Я травматолог, а тут нужен детский врач.

— Не прибедняйся! — проревел Калашников. — Что у него внутри — ты знаешь, а это уже большое дело. Установим круглосуточное дежурство до тех пор, пока не прилетит вахтовый корабль. Пацан к тому времени будет уже ползать и делать пи-пи в кастрюлю.

— Какой пацан?.. — оживился Колли.

— Наш, наш… — сказал Калашников. — Которого мы теперь будем коллективно вскармливать.

Колли удивленно глянул на грязно-зеленый сверток, кричащий посреди топчана.

— А с чего ты взял, что это пацан?

— В сугробе он лежал голым.

Калашников осторожно приоткрыл дверь в медицинский отсек и на цыпочках вошел внутрь. Дюпон, которому выпало счастье дежурить первым, бессовестно дрых за рабочим столом, положив голову на сцепленное руки. Юный и пока безымянный приемный сын пяти отцов спал на операционном столе, запеленутый в больничную простыню, криво изрезанную скальпелем. Рядом с Дюпоном стояла целая батарея пустых, початых и полных бутылочек с молоком. Слабый свет ночника делал их похожими на бризантные снаряды.

Калашников любовно поправил на малыше импровизированный конверт. Младенец во сне замотал головкой и зачмокал сложенными в трубочку пухлыми губками.

"Брюнет, — подумал Сергей. — С голубыми глазами… Весь в меня".

Дверь за спиной скрипнула. Он обернулся.

В отсек почти по-пластунски вползал Хаусман. Калашников приложил палец к губам. Вилли энергично закивал и крадучись подошел к ребенку. Почему-то он был босой.

— Чего не спишь? — прошептал Калашников.

— А ты?

— Я его первый отец. Я его нашел.

— А я второй. Я ему делал соски.

— Только тихо.

— Само собой. — Хаусман нагнулся над спящим дитем, и поправил и без того безукоризненно лежащее на нем одеяльце.

— Спит, мерзавец. И в ус не дует…

Дверь опять скрипнула.

— Колди, — попытался угадать Хаусман.

— Нет, Родригес, — с трудом прошептал Калашников, которому привычнее было орать. — Колли никогда не любил детей.

…Они шли один за другим и были страшно удивлены, обнаружив в отсеке остальных.

— Какого черта? — прошипел Колли, разглаживая приготовленные для ребенка подгузники.

— Вот именно, — сказал Родригес, прикрывая салфеткой ночник, который и так не светил на личико малышу.

— Ну вот… — вздохнул Хаусман. — Вся семейка в сборе. В какой последовательности будем нянчиться, папаши? Серж вне конкурса, остальным придется тянуть жребий… Жак уже получил свое, нам до утра тоже кое-что перепадет. Никому не будет обидно.

Дюпон проснулся оттого, что отлежал руки. Он поднял голову. На топчанах вповалку спали все няньки. Гигантский Калашников свешивался со всех сторон; тощий Хаусман напоминал сложенный складной метр; пухлый Родригес, мерзший почему-то даже летом, был закутан в принесенное из его каюты одеяло. Колли спал сидя, его очередь была последней, и он заснул на боевом посту. В его руке мертвой хваткой была зажата пустая бутылочка из-под молока.

За окном уже было светло и Дюпон выключил ночник. Размяв онемевшие руки и шею, он подошел к малышу.

Ребенок не спал. Он лежал, играя пальчиками выпростанных из ненадежного конверта ручек и, глядя на Жака огромными, необыкновенно живыми и умными для его возраста глазами, улыбался беззубым ртом. Дюпону показалось, что младенец сильно вырос за ночь.