Зазеркалье. Записки психиатра - Наталия Юрьевна Вико
– Но правда всегда одна! – услышала Александра голос вдруг проснувшегося Пал Палыча, который повернулся на сиденье и сел так, чтобы всех видеть.
– «Это сказал фараон», – немедленно продолжила она, вспомнив слова из известной песни.
– «Он был очень умен, – весело подхватил Пал Палыч. – И за это его называли…»
– Ахен-Атон, – с улыбкой сымпровизировала она.
– Во-от, уже начинает понимать! – воскликнул Онуфриенко, и все засмеялись, в том числе за компанию и охранники, и водитель-араб, маявшийся от однообразной дороги, на которой некому даже посигналить, а потанцевать за рулем, как принято на Востоке, он пока не решался. – Но в христианстве таилась мина замедленного действия, – многозначительно продолжил Онуфриенко. – Ее туда подложили иудеи, вероятно, позаимствовав у царя Ахен-Атона, – сказав это, он подмигнул Александре, поднес крышку термоса к губам, снова отхлебнул чаю, выдерживая театральную паузу перед тем важным, что должно быть сказано дальше.
Однако Марина опять не поняла драматургии сцены и неуклюже разрушила замысел режиссера, сообщив, что именно поэтому Эхнатона оценивают по-разному: кто-то считает еретиком, а кто-то реформатором, и, хотя тот отверг древний пантеон богов, включая любимых народом Осириса с Исидой, люди втихаря продолжали молиться на старые, так сказать, образа…
Пал Палыч, заметив, что Онуфриенко поморщился, пересел к Марине и положил ей руку на плечо.
– Так вот, значится, – снова заговорил Сашечка. – Этой миной было е-ди-но-бо-жи-е, – произнес он по слогам слово, ради которого, собственно, и делал паузу. – А признание единого Бога породило жестокую борьбу иудеев, а затем и христиан с многобожием древних этнических культов. Вот тогда-то и появилось слово «поганые», к слову «язычники» был прилеплен новый смысл, а мусульмане ввели в обиход ярлык «неверные».
– А кто такие, по-твоему, язычники? – спросила Александра.
– «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней… язык…», – вместо ответа Сашечка процитировал Пушкина. – Александр Сергеевич слова употреблял удивительно точно, чувствовал тончайшие оттенки смысла. Язык – означает «народ».
– Кстати, – Пал Палыч улыбнулся, – я этот пример часто привожу. Князь Голицын, вступая в руководство Святейшим Синодом, обещал управлять им «по-язычески добросовестно». Заметьте, не по-христиански, а по-язычески! С чего бы это вдруг?
– Так что язычество вовсе не ересь, – продолжил Онуфриенко, – а традиционная народная вера, в которой каждому явлению природы соответствовал свой бог. Но главное в традиционной народной вере – единство человека с матушкой-Природой, которая для язычника есть не что иное, как тело бога и от бога не отделена. Потому-то язычество сейчас активно возрождается. Хотя, по сути, оно никуда и не уходило, – немного помолчав, продолжил он. – Просто спряталось в душах людей. Я бы сказал так: борьба монотеизма с язычеством – это борьба нескольких веток против дерева. Да вот, кстати, и то же движение «зеленых» – инстинктивное возрождение уважительного языческого отношения к природе.
– Я так считаю, – задумчиво сказал Пал Палыч, – что самое неприятное свойство средиземноморского монотеизма – это нетерпимость, которая породила такие понятия, как «грех», «ересь», «страх», «кара», «покаяние», «искупление», и множество других, превративших земную жизнь людей в постоянное преодоление себя самих. В единобожии страдание и терпение – единственный путь к высшему блаженству и духовному самосовершенствованию. Но человечество нисколько не стало лучше из-за религиозных страданий, которые само себе причинило, – усмехнулся он. – Не стало ни счастливее, ни совершеннее. А новые религии средиземноморской цивилизации, объединившись с государством, преотличнейшим образом приспособились для обслуживания интересов знати и богачей и умиротворения неимущих.
– Ну да, – улыбнулся Онуфриенко, – «Бог терпел и нам велел». И перспектива прекрасная: для терпеливых – райские кущи, куда богатым путь, конечно, заказан.
– Вот они богатые «бедолаги» во все века и отрываются по полной программе земных радостей и удовольствий, а в душе подсмеиваются над неудачниками, которые их обслуживают, – сказал Пал Палыч. – Некоторые даже сочувствуют.
– А ты никак завидуешь, Палыч? – весело поддразнил его Онуфриенко.
– Что ты, окстись, Саша! – Пал Палыч изобразил негодование на лице. – Зависть – смертный грех! – залился он смехом. – Хотя, признаюсь как на духу, от личного «джета», яхты и замка с видом на море по наследству или по каким другим основаниям не отказался бы.
– Да, Палыч, все греховное имеет особый вкус! – Сашечка поднес пальцы к губам и даже причмокнул. – А у тебя по жизни промашечка вышла, надо было пятнадцать лет назад не древние рукописи изучать, а ваучеры скупать и в нефтянку их определить, – он с сочувственнной усмешкой покачал головой.
– Так бы меня туда и пустили, – буркнул Пал Палыч, – без партийного и комсомольского прошлого-то.
– Не ворчи, Палыч. Хоть ты и небогат, зато свободен, – подбодрил его Онуфриенко. – Можешь себе инакомыслие позволить, не оглядываясь на начальство и церковные догматы.
– Так что же получается, – вернула их Александра к теме разговора, – по-вашему, многобожие лучше, чем единобожие?
– А смотря для кого, – улыбнулся Онуфриенко. – Для государств и церквей лучше единобожие. Единобожие ведь на чем держится? На высшем страхе, – указал он рукой вверх на обшарпанный потолок микроавтобуса, – который генерируется церковью. К тому же, когда имеется лишь одна дорога к богу, отделенному от человека, появляется возможность посредничества. А на единственной дороге можно взимать любые пошлины, – лукаво улыбнулся он. – И государству при единобожии спокойнее. Поведенческая модель большинства людей становится упрощенной и предсказуемой. Хотя, если вспомнить, в учении Христа ведь есть упоминание об идеальном обществе – «царствии небесном на земле». Наступит оно лишь тогда, когда люди перерастут государство, то есть иерархию. Перефразируя высказывание Лао-цзы о правителях, скажу: лучше всего государство, которого нет, несколько хуже государство, которое заставляет себя любить, еще хуже то, которое заставляет себя бояться, а самое плохое то, над которым смеются.
Микроавтобус вдруг
