Государь (СИ) - Кулаков Алексей Иванович
Когда Великий князь вернулся в Вильно, то у Григория Ходкевича уже была наготове прочувствованная речь для Вального сейма: с одобрения правителя он зачитал ее в первый же день собрания, подняв вопрос об усмирении распоясавшихся донельзя степняков — и получил горячую поддержку почти всех депутатов. После длившихся до вечера споров Сейм постановил оставить Кварцяное войско на прикрытии границы с поляками, а следующий Большой смотр шляхты назначить на раннюю весну. Причем для пущего удобства, сразу на границе с Диким полем, куда «конно и оружно» должны были прибыть все, желающие как следует осмотреться среди ногайских кочевий… Не остался в стороне и молодой правитель: утвердив сеймовый приговор, Димитрий Иоаннович обещал не опаляться гневом на тех магнатов, кто соберет малое войско — и поздней осенью и зимой на свой страх и риск самовольно сходить в гости к степнякам. Более того, венценосец повелел подскарбию Воловичу составить и огласить перечень интересующей казну добычи — и даже с твердыми ценами и указанием приграничных городков, где будет устроен своеобразный торг! После такого милостивого и щедрого жеста в сторону благородного сословия Литвы, сеймовые паны настолько преисполнились верноподданнической любовью, что даже оглашенный на исходе второго дня Сейма великокняжеский Указ о репрессалиях в отношении католической церкви не вызвал у них заметных возражений. Против конфискаций и принудительного труда в каменоломнях на пользу всего Великого княжества Литовского высказалось всего полтора десятка депутатов-католиков — впрочем, даже они нехотя и сквозь зубы признавали вину отдельных монастырей, приходов и иерархов. Ибо оглашение указа предваряли отчеты гетмана Ходкевича и канцлера Радзивилла о приведении к покорности ливонских баронов, а после них были оглашены-зачитаны избранные места из допросных листов как самого Гохарда Кеттлера, так и некоторых его ближайших пособников. Личная переписка бунтовщиков, целый сундук допросных листов разной баронской мелочи, заемные грамотки от ростовщиков и договоры с наемниками-ландскнехтами… Все это мог свободно брать и читать любой сеймовый пан. Более того, особо недоверчивым депутатам был предложен личный разговор с последним ландмейстером Тевтонского ордена! Но это не заинтересовало даже каноника Виленского, сидевшего насупленым сычем и старательно запоминавшего всех тех, кто открыто злорадствовал и голосовал против интересов Римской курии. В том числе и за приговор «каменоломни бессрочно» самому Кеттлеру и всем тем, кто поддержал его подлый бунт против трона Литвы — делами, изменными словами или даже просто звонкой монетой. И к слову: сам государь ничуть не злорадствовал над проигравшим епископом. Скорее сочувствовал, и даже намекнул Валериану на верный путь по спасению части мятежников от изнурительных работ: сначала напомнив Протасевичу его же слова о неких щедрых прихожанах, а затем переведя разговор на еще не завершенную обитель Святой Анастасии. Вернейсказать, на ее настоятельницу, матушку-игуменью Александру, способную правильно распорядится пожертвованиями на разные богоугодные дела…
В общем, на осеннем Вальном Сейме каждый его участник обрел что-то полезное. Одни депутаты вдоволь потешили чувство собственной значимости, поучаствовав в делах правления; другие обзавелись полезными связями и новыми знакомствами. Члены Пан-Рады в очередной раз убедились, что Димитий Иоаннович не собирается отодвигать их от реальной власти — скорее наоборот, видит в радных панах верную опору своего трона, и прислушивается к почтительным советам умудренных жизнью государственных мужей. Даже епископ Вильно смог утишить гнев Великого князя, и сгладить большинство неприятных последствий для католического клира Литвы. Единственно, в чём Его преосвященство оказался бессилен, это неизбежные слухи и сплетни: мало кто из поветовых избранников поленился ознакомиться с допросными листами проклятого Кеттлера — а уж там хватало отборной грязи!.. Но правильно говорят, что не было бы счастья, да несчастье помогло: вернее, невоздержанные на язык дочери великого канцлера Литовского, устроившие безобразную свару прямо во внутреннем дворике Большого Дворца. С чего старшая из сестер Радзивиллов решила, что уже имеет право распоряжаться в резиденции Великих князей Литовских, было непонятно — но это именно Анна-Магдалина подошла к прогуливавшейся с подругами девице Бутурлиной, и сходу начала выговаривать за ее якобы распутное поведение. За растерявшуюся Марию вступилась княжна Мстиславская, на помощь старшей сестре пришла София-Агнешка Радзивилл… Может, все бы и обошлось только словами, но появление девицы Ходкевич послужило искрой, упавшей на рассыпанный порох: бурление эмоций прорвалось в откровенные оскорбления, и в итоге девицы благородной крови уподобились базарным торговкам, устроив самую настоящую драчку с воплями и тасканием за волосы. Разняла их прибежавшая на ор и визги-писки боярыня-пестунья — а окончательно успокоила появившаяся следом с парой мордашей барышня Гуреева, вид которой остудил девичьи головы лучше нескольких ведер холодной ключевой воды. Казалось бы, на этом все и закончилось — но в запале сестры Радзивилл наговорили много такого, что… Одним словом, будь они другого пола, их бы неизбежно ждало множество вызовов на двобой и неизбежный судный поединок: дочки великого канцлера за неполный десяток минут умудрились пройтись ядовитыми язычками по князю Старицкому, соблазнившемуся какой-то худородной Бутурлиной — несмотря на то, что рядом есть более достойные его внимания девушки! По гетману Ходевичу, повторив в его отношении все то, что обычно говорил их отец о своем политическом противнике. Ну и по роду Мстиславских в целом, не одобрив брак княжны-Гедиминовны с каким-то там касимовским царьком-татарином. А так как все это случилось не где-нибудь, а в великокняжеском дворце, то свидетелей более чем хватало — так что волна слухов и веселых пересказов затмила и Указ о репрессалиях, и грядущее открытие воинских игр. Хуже того: если сам государь Димиттрий Иоаннович над произошедшим только посмеялся, то вот царевна Евдокия опалилась на дочек великого канцлера всерьез и надолго. Настолько, что даже в день открытия воинских состязаний она, увидев брата, первым же делом напомнила ему о девицах Радзивилл:
— Митя, ты так и не сказал мне, как их накажешь⁉
— Доброе утро, сестра.
Надув коралловые губки, дева царской крови оглядела стоящую с серьезными лицами свиту брата и протянула ему затянутую в перчатку руку:
— Оно могло быть еще лучше…
— Довольно, сестра: они и сами себя неплохо наказали. Пока все мы будем наслаждаться состязаниями, Анна и Агнешка сидят дома и страдают от синяков и царапин…
Вообще-то, Машенька Бутурлина, Настя Мстиславская и Софья Ходкевич тоже не остались целыми после общения с двумя взрослыми кобылами. Вот только их царственная госпожа умела исцелять, и поэтому все три девицы сияли свежими и абсолютно целыми личиками, спокойно устроившись в одном из открытых экипажей — а вот их противниц целить было некому. Вернее, их почтенный отец пока еще не догадался подойти с просьбой к барышне Гуреевой, которая тоже могла быстро убрать все следы бурных девичьих разговоров. Неохотно, и ОЧЕНЬ обременительно даже для известного своим богатством ясновельможного пана — но могла, да.
— Хм? Они страдают от своей дурости, а не от должного наказания!
Придержав сестру, пока она устраивалась в дамском седле белой кобылки ахалтекинской породы, Великий князь изобразил лицом и телом что-то вроде — «ну когда же она успокоится!». Судя по эмоциональному отклику от свиты, для которой он собственно и старался, его актерские таланты нашли своих ценителей: впрочем, и Дуня вот уже второй день подряд неплохо изображала приступы холодного гнева, немало озаботив этим свитских девиц.
— Держись крепче.
Красивая, но куда важнее — смирная и спокойная ахалтекинка по имени Льдинка переступила точеными ногами, без труда неся на себе зарумянившуюся от удовольствия хозяйку. Следом опустевшим помостом воспользовалась личная ученица государя, которой подвели игривую вороную кобылку: ну и наконец, сам молодой властитель легко запрыгнул с земли в седло своего венгерского жеребца — подав пример свите и дворцовым стражам. Блистающая праздничными нарядами и полированными доспехами кавалькальда медленно двинулась из Большого дворца, разом заполнив одну из улиц стольного града: и надо сказать, что вид двух красивых наездниц притягивал внимание немногим меньше, нежели сам повелитель в своем огненно-алом великокняжеском корзне. Не приходилось сомневаться, что в этот день патриархальные устои Литвы получили очередной незаметный, но довольно сильный удар: если уж верховая езда дозволена самой сестре государя, то вполне можно и другим смелым панночкам… Доля общего внимания доставалась и девицам из свиты Евдокии, которые напряженно трудились ради этого дня: каждой из них пошили три платья по их же собственным рисункам, и девушки были полны решимости выиграть необъявленное, но довольно свирепое соревнование, наградой в котором было простое колечко из темного янтаря. Все из себя невзрачное и хрупкое, но с выточенной по внутреннему ободку молитовкой — а по внешней поверхности с вязью из имени-отчества целительницы царских кровей. Редкостная по нынешним временам вещица, за которую иные хворобые были готовы платить монетами по весу — причем не колечка, а того, кто им по праву владел.
