Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья
— Зачем же вы, женщина, народ баламутите?
Досифея начала было и ему рассказывать про древнюю живую сердцевину города, в которой от старости наросла душа, но Владимир Борисович перебил ее, отчеканив:
— Кончилось ваше время.
И такая уверенность, такая ленивая сила сквозила в его голосе, что на секунду Досифея всполошилась, решив, что он знает, кто она, и не зря привычные методы не подействовали на стройку, а карты постоянно пугают ее ведьминой смертью.
А Владимир Борисович продолжил: мол, кончилось время бестолковых старых жителей центра, которым такая земля досталась, а они не умеют ею пользоваться. Здесь надо порядок навести, использовать каждый клочок с умом: чтобы тут банк был, там школа, здесь парковка. А такие, как Досифея, морально устаревшие бездельники, развели на ценной, дорогой земле бардак, дома стоят заброшенные, пустыри кругом, и они за эти пустыри еще и цепляются, защищают их, а зачем?..
— Чтобы все осталось как есть, — ответила Досифея.
— Но так не бывает, — поморщился Владимир Борисович. — Вы пытаетесь остановить ход времени.
— Моя бабка его однажды остановила, — упрямо сказала Досифея, глядя в его цепкие глаза. — Теперь и я попробую.
Владимир Борисович порассуждал еще про то, как на смену старому неизбежно приходит новое и эффективное, и про то, что устроенные жителями нашего двора беспорядки — именно так он назвал митинг — мешают общественной пользе, и про то, что банк строится в интересах большинства. А потом написал на бумажке некое число и щелчком перебросил бумажку Досифее:
— Устроит?
Досифея подняла брови, а Владимир Борисович добавил:
— В долларах.
В голове у Досифеи цветным шелестящим вихрем промчалось все то, что она могла бы купить на эти деньги девчонкам, да и себе тоже. Ремонт бы наконец сделали, и даже за границу могли бы съездить — сколько она уже на свете живет, сколько чудес видела, а на самолете ни разу не летала, и Алфея с Пистимеей не летали, и даже на море никогда не были… Досифея представила себе все это — и покачала головой.
Владимир Борисович взглянул на нее со снисходительной неприязнью, как на мелкое досадное препятствие, крикнул кому-то за дверью:
— Проводите женщину! — и негромко посоветовал: — Очень опрометчиво с вашей стороны вот так на рожон лезть. Вы женщина одинокая, слабая. О дочери и племяннице подумайте. Осторожней надо быть.
— С чем осторожней?
— С нами, — и Владимир Борисович растянул губы в улыбке, а глаза у него стали узкие и хитрые.
По дороге обратно в наш двор Досифея купила кулек пончиков и долго сидела на лавочке у своего подъезда, пытаясь заесть холодящий нутро страх. Но в конце концов она успокоилась, решив, что не мог же Владимир Борисович всерьез ей угрожать. Это он так, пугал со злости, и его даже понять можно — Досифея всех стремилась понять, — столько денег вложено в стройку, а тут какие-то жители под ногами путаются. Ведь если он что-то сделает — все сразу догадаются, чьих это рук дело. А он не злодей какой-нибудь киношный, который сперва непременно рассказывает о своем страшном-ужасном плане, а солидный человек, пусть и неприятный, бизнесмен… Ну да, разузнал, что Досифея с дочкой и племянницей живет, а мужа у нее нет, что с того. Пугает просто. А если начнет по-настоящему пакостить — у Досифеи знакомые есть не только в ЖЭКе и в управе, но и в райотделе милиции.
Мы тоже тогда не особенно волновались, потому что, как и Досифея, не привыкли относиться к врагу серьезно. Мы думали, что и врагов-то никаких не бывает, одни случайности и недопонимания.
Досифея созвала еще один митинг, и в этот раз даже вышла на трибуну, чтобы всем объяснить, что нельзя позволить пришлым вынимать душу из нашего города. Собравшиеся очень воодушевились, а особо рьяные пенсионерки немного поколотили палочками по забору стройки. На середине речи Досифея вдруг умолкла — ей показалось, что в толпе, ближе к задним рядам, стоит ее покойная бабка Пантелея и неодобрительно качает замотанной в цветастый платок головой. Пална на колесиках решила воспользоваться паузой и воинственно выкрикнула свое извечное:
— Развалили страну!
Фигура Пантелеи растворилась в чужих пальто и шалях, Досифея опомнилась и продолжила говорить. Потом составили коллективное обращение, которое все подписывали на какой-то бочке, и шариковая ручка прорывала бумагу. Дворовые дети с воплями скакали вокруг пруда. Все были уверены, что еще немного, и наша возьмет, хоть никаких реальных предпосылок к этому и не было — это мы сообразили уже потом, задним числом.
А еще через несколько дней в подъезд следом за Досифеей вошел щуплый паренек в черной куртке. Досифея машинально отметила, что это кто-то незнакомый, а еще глазки у него на удивление крохотные, эдакими плевочками. Пока она звенела ключами у почтового ящика, целясь в хлипкий замочек, паренек со скучным лицом подошел к ней сзади и выстрелил в спину. Досифея, не успев еще ощутить боль, удивленно обернулась на хлопок — петарду там, что ли, бросили? — и еще одна пуля ужалила ее в обширный мягкий живот.
Весь наш двор словно оглушило. Это было настолько неожиданно и жутко, настолько против правил, что мы оцепенели. Только дети, еще умеющие принимать любые известия как данность и подо все подстраиваться, бегали в подъезд смотреть на пятна крови, которые все никак не получалось отмыть. Пятна терли щетками, заливали отбеливателем и перекисью, пытались смыть из шланга, но темная кровь гадалки снова проступала на стенах и на кафеле.
Досифею увезла скорая помощь, и целую ночь двор не спал. Все мы надеялись, что сейчас-то наконец проявятся в полную мощь тайные силы гадалок из углового дома, о которых говорилось столько всего и ничего конкретного, что сейчас-то произойдет настоящее, величественное чудо. Пистимея с Алфеей заперлись в квартире, не отвечали ни на телефон, ни на звонки в дверь, но мы видели их тени в желтых квадратах освещенных окон и были уверены, что они там колдуют. Пора было назвать вещи своими именами: они ведьмы, они всегда защищали наш двор и обязательно явят все свое могущество, чтобы защитить себя.
Но никакого чуда не случилось, и к утру Досифея умерла в больнице, под колючим одеялом в красную клетку, как самый обыкновенный человек.
На похороны Досифеи приехало множество родственниц. Почти всех мы видели в нашем дворе впервые, но они казались знакомыми: те же длинные зеленоватые глаза, та же легкая кукольность черт лица. Должно быть, и смеялись они так же громко и заразительно, как наши гадалки, но в этот раз им, конечно, было не до смеха. Родственницы гостили несколько дней, некоторые бродили по двору с потерянным видом, другие сновали от подъезда до мусорки и выбрасывали какие-то перемотанные веревкой и скотчем пакеты. Полная женщина в черном, очень похожая на Досифею, которую мы еще не привыкли называть «покойной», рыдала на лавочке, а потом сидела и икала, уставившись невидящими глазами на голые ветки деревьев. От нее пахло кислым вином. Рядом устроились две высокие дамы в возрасте, не то близнецы, не то просто очень похожие между собой. Они предлагали всем, кто проходил мимо, порыться в большом черном мешке и забрать себе что-нибудь из вещей покойницы — там были украшения, заколки, сумочки, безделушки.
— Что ж вы раздаете! — всплеснула руками проходившая мимо Дора Михайловна. — Это же память!
— Через богатство душенька на мир глядит, с людьми знается, — ответила одна дама, а другая добавила:
— Чем дальше разойдется, тем покойнице веселей, — и протянула Доре Михайловне кольцо с лиловым камешком, прозрачным, как леденец.
Потом родственницы разъехались — и Пистимея с Алфеей уехали вместе с ними. Мы поняли это не сразу и даже не поверили поначалу, все ждали, когда они вернутся. Думали, что, может, они в гости отправились или отдохнуть на море, которого никогда не видели. Но вскоре мы увидели, как в их подъезд заходят люди в заляпанных краской робах, со стремянками и малярными кистями — и поняли, что они явились, чтобы отремонтировать опустевшую квартиру гадалок для новых жильцов.
