Большой Дом - Максим Анатольевич Кич
— Ну вот,— сказал Матроскин,— теперь ждать будем.
Стали они ждать. И когда уже дядя Фёдор подумал, что опоздали они, и никто не придёт, фонарь моргнул и погас совсем.
А вдалеке зажёгся другой, ярче этого.
— Может домой пойдём? — предложил мальчик.
— Не получится,— сказал кот,— ты посмотри.
А перекрёстка уже нет. Одна лишь дорога осталась, к новому фонарю.
Чистое поле вокруг. А в поле трава шевелится, будто от ветра. Вот только ветра нет.
Делать нечего, пошли к следующему фонарю. Вышли к нему на такой же перекрёсток. И снова фонарь погас. И следующий зажёгся. И так они шли от перекрёстка к перекрёстку. Молча. Только у Шарика зубы стучали.
Наконец вышли они на очередной перекрёсток и свет на нём не погас. А вместо этого они услышали, будто бы кто-то огромные мешки с песком переставляет.
Шурх. Хлоп. Шурх. Хлоп.
И лампочка подрагивает, как будто из неё электричество сосут.
Шурх. Потемнела. Хлоп. Посветлела.
Шурх. Хлоп.
Тут уже и Матроскин задрожал. Хвост по земле узоры пишет, лапы ходуном ходят. А дядя Фёдор не задрожал. Он вообще забыл как шевелиться и дышал через раз.
Шурх. Хлоп.
Шурх. Потемнело всё кругом.
Хлоп. На краю светлого пятна от фонаря появилась как будто куча земли.
Шурх. Потемнело.
Хлоп. Куча земли выше дяди Фёдора.
Шурх.Хлоп.
И не просто куча земли — стоит перед ними огромная баба. Вся земляная. Песок осыпается. Руки-коренья в земле и камнях. Лицо — словно ком проросшей картошки. Синеватые ростки-червяки шевелятся. Запах от неё такой, какой в подвале бывает, если в тот подвал много лет не заглядывать.
— Зачем пришли? — спрашивает.
А голос у неё, как будто валун ворочается в проточной воде.
Шарик молчит. Хвост поджал, сам скукожился, по земле стелется.
Матроскин молчит. Уши к затылку прижались, лапы во все стороны сразу бежать готовы.
И дядя Фёдор молчит. Во рту сухо. Язык будто нажданкая бумага, дёсны дерёт.
— Так зачем пришли?— повторяет земляная баба. И росту в ней становится ещё больше прежнего. Корни сквозь неё прорастают и видно как в земляной утробе человеческие косточки белеют.
Тут дядя Фёдор и слышит, как кто-то его голосом говорит.
— Мы, бабушка, пришли корову покупать.
Шевелится язык дяди Фёдора. А сам он ничего с ним поделать не может.
— Корову, стало быть,— говорит земляная баба,— корова — скотина ценная. Меня саму батюшка на корову сменял, не задумался. А что взамен предложишь?
Дядя Фёдор изо всех сил тянет руку к карману, а губы его против воли шевелятся:
— А что ты хочешь?
— Взяла бы я твоё имя,— отвечает баба,— да только крепко оно заворожено. Но ничего. Вот товарища твоего имя лежит с самого краешку. Я вижу, как оно сверкает, как ему на месте не лежится. Отдай мне имя своего товарища. А я тебе взамен знатную корову дам. Не пожалеешь!
А дядя Фёдор всё тянет руку к карману. Кажется ему, будто кармана-то и нет вовсе. А если и есть, то он в такой дали, что ему и за сто лет не дотянуться. А во рту у него словно жаба сидит. Мерзкий клубок, склизкий. Настоящее имя кота Матроскина.
Покосился мальчик на кота, а на том лица нет. И видно, как под чёрной шерстью у него кровь от шкуры отлила. Страшно коту, как никогда страшно не было.
А губы дяди Фёдора шевелятся и нет на них никакой управы.
— Ме… ме… ме…— говорит он изо всех сил стараясь не дышать, чтобы настоящее имя кота не выдохнуть.
— Что ж ты мекаешь?— смеётся земляная баба.
И смех у неё такой, каким вороньё на погосте душегуба в могилу спроваживает.
— Может ты козликом быть хочешь, дурашка?
— Мел… мел… — говорит дядя Фёдор и чувствует, как кончики пальцев карман нащупали.
— Ну что же ты? Не томи!— грохочет баба, будто камни с самого неба падают.
А мальчик монету нащупал и сжал со всей силы. Монета раскалилась, и руку ему обжигает. Держать мочи нет. Но чувствует он, отпустило.
— Мало ли чего ты хочешь,— говорит.
Монета жжёт, выкинул бы, да отпустить — страшнее всего. Он медленно руку достаёт из кармана и монету старухе протягивает.
— Вот тебе твоя плата!
Пошатнулась земляная баба. Словно солнце проглянуло и высушило её земляную плоть. Песок посыпался пуще прежнего.
— Что ж,— говорит она тихонько,— долго эта монета меж людей ходила, пора ей и назад возвращаться. Это достойная мена. Забирай свою корову.
Погас фонарь. Опустилась непроглядная тьма. А когда она развеялась, то стояла перед ними корова. Рыжая, мордастая, важная такая. На шее — платок белый повязан.
А в небе солнце. И деревня в двух шагах видна.
— Спасибо тебе дядя Фёдор,— говорит Матроскин,— этого я тебе вовек не забуду.
Хотел мальчик сказать, что, мол, не за что, но почувствовал, как что-то зудит в его ладони.
Посмотрел, а там кружок с женской головой отпечатался, красный с чёрным.
— Ничего,— утешает его кот,— зато заживём мы теперь, как ты сам сказал, счастливо.
6. Воронёнок
Так и стали они жить в деревне. С коровой. Корову назвали Муркой. В честь Мурмура, пятьдесят четвёртого Духа, Великого Герцога и Воителя, восседающего на Грифоне. Характер у коровы был скверный, короче говоря.
Дядя Фёдор без дела не сидел. Тем более, что по телевизору передавали всё больше шум и круги какие-то. Зато книги, которые они с Шариком и Матроскиным перетащили из профессорского дома, были такие же интересные, как у папы, а кое-где даже поинтереснее. Потому что у профессора в доме грамотного мальчика никогда не водилось и прятать самые интересные тома в тайник ему было не с руки.
Днями дядя Фёдор работал в огороде или играл с Шариком во внезапную эвакуацию, а по вечерам они с котом Матроскиным садились профессорскую библиотеку разбирать.
И столько там было интересного, что они несколько раз успели построение вокруг дома исправить и улучшить, так что теперь даже колорадский жук их огород обходил за версту.
Тем более удивился дядя Фёдор, когда однажды на крыльце обнаружился воронёнок. Чёрный с просинью, глаза умные, блестящие, нос толстый, сам сердитый-пресердитый.
Дядя Фёдор его накормил и на шкаф посадил. И назвали воронёнка Кукки — это имя мальчик в одной профессорской книге вычитал. Хотя Матроскин предлагал его Прапорщиком назвать: что воронёнок ни увидит,
