Как стать богом - Михаил Востриков
— Спасибо, ребята, но, ей-Богу, ничего больше не надо, — говорит Вадим, — Все устроилось.
— Как? — спрашивает Матвей.
— Само собой, — отвечает Вадим.
— Но если все само собой устроилось — еще чудесней! — цитирует Матвей, — Не забудь, у нас проект по ГКО и валюте…
— Не забыл… — говорит Вадим и вешает трубку.
Тут он спохватывается и звонит к тетке в Наклажную. Мама подходит, и они говорят. У мамы все в порядке, слава Богу, только ангина пока еще не прошла, а в остальном все в порядке. И у Вадима все в порядке. Во всем мире стоит сплошной, беспросветный и полный порядок, остаётся только передвинуть на место диван, уехавший на середину комнаты, и расставить по местам рассыпавшиеся книги, устилающие пол, как пестрая стая мертвых птиц…
И в этот момент Вадим вспоминает. Вспоминает, кто сказал ему: не трепыхайся и не напрягайся, все произойдет самой собой или не произойдет совсем. Это же, конечно, Андрей Белюнин, Страхоборец. В первый же раз, когда он, весь трясясь и в отчаянии, прибегает к нему жаловаться и просить защиты.
«Не унижай себя надеждой. Все произойдет самой собой или не произойдет совсем. Просто считай, что ты уже мертв, и тогда никто и ничего с тобой сделать не сможет…». Он вспоминает это, и ему снова становится страшно, как и тогда, хотя теперь, казалось бы, бояться уже нечего. Длинное породистое лицо брезгливо глядит на него с того конца тоннеля, освещенное почему-то только слева — золотистым ровным светом. Да ведь я еще вдобавок и богат теперь, думает он вдруг. Но сразу же отогоняет от себя эту мысль как преждевременную и потому — опасную.
СЮЖЕТ 25/5
А в это самое время Андрей Юрьевич Белюнин (по прозвищу Страхоборец) сидит на кухне своего приятеля Сережи Вагеля, известного (среди драбантов) также под кличкой «Эль-де-през». Неспешно обмениваются нейтральными репликами (главным образом насчет хоккея), сосут пиво из длинных холодных банок и наблюдают искоса за действиями малолетнего сынишки Эль-де-преза, сидящего тут же на собственном стуле за тарелкой еды.
Сынишка сражается со своим ужином. Диспозиция такая: в левой руке он держит большой однажды надкусанный ломоть хлеба, в правой — вилку с насаженной на нее четвертинкой котлеты, и еще полкотлеты вместе с горкой картофельного пюре неаппетитно стынет в тарелке. Кроме того, приблизительно четверть котлеты и некоторое количество хлеба пополам с пюре находится у него за щекой, отчего миловидное, черноглазое (в мамочку) личико выглядит болезненно асимметричным.
Мама со старшенькой в данный момент плавают в бассейне, а папа Эль-де-през старательно и бездарно исполняет строгий наказ:
«Изжарить котлеты, разогреть пюре, накормить Существо, дать ему столовую ложку пертуссину, и в восемь часов — спать».
Однако существо кормиться не желало. У существа вообще никогда не бывает аппетита, а уж если кормлением занимается папаня, процедура приема пищи превращается в котлетомахию и в сущий цирк.
— Жу-уй! — в очередной раз не вытерпев, распоряжается Эль-де-през нарочито занудным голосом, — Жуй и глотай. Горе луковое.
Луковое Горе совершает несколько торопливых движений челюстями, ничего не проглатывает и снова застывает в неподвижности, почти уже трагической.
— Не желает, — объясняет Эль-де-през, — Не желает, и все тут. В отказе стоит.
— А может быть — пусть? — осторожно предполагает Андрей, понизив на всякий случай голос.
— То есть как это — пусть? А кто жрать за него будет?
— Проголодается — сам попросит.
— Что ты в этом понимаешь? — говорит Эль-де-през с усталым пренебрежением, — Папаня аховый…
Андрей плотно зажмуривет глаза и поднимает обе руки (ладонями вперед) в знак того, что молчит, сдается и вообще затыкается навсегда, а Эль-де-през произносит решительно, адресуясь уже не к нему:
— Значит, так. Прожевать и проглотить то, что за щекой! Потом — доесть что на вилке, половину пюре, и я тебя отпускаю. Договорились?
Горе Луковое быстро-быстро кивает и сейчас же принимается жевать образцово-показательно, всем телом: даже зубами прищелкивая по ходу дела, даже на стуле подпрыгивая и усиленно размахивая вилкой с куском котлеты. (Может быть, в надежде, что кусок слетит на пол, и проблема решится тогда как бы сама собою?)
— Пива еще хочешь? — спрашивает у Андрея опытный отец, поднимаясь к холодильнику, — Есть «Туборг», между прочим.
— Спасибо, мне достаточно.
— Ух, ты, какие мы твердокаменные!
— А знаешь, как товарищ Сталин товарища Молотова называл?
— Знаю: твердокаменный ленинец.
— Угу. Почти. Он называл его «каменная задница».
— Ну да? И что — с осуждением? Или — одобрительно?
— Скорее, одобрительно.
— Вот странная вещь, — замечает Эль-де-през глубокомысленно, — Кого ни послушаешь, у всех товарищ Сталин всегда в хорошем настроении, добрый и шутит…
— Это называется «селекция наблюдений», — объясняет Андрей, — Просто те, кто видел его в плохом настроении, не выжили, и их рассказов история нам не сохранила.
— Может быть, — соглащается Эль-де-през, — А может быть, он и в самом деле был неплохой мужик? А?
— Вроде твоего хозяина?
Сцена 26. Сергей Вагель
СЦЕНА 26/1
— Ты кого имеешь в виду? — спрашивает Эл-де-през, сразу же профессионально насторожившись (словно кто-то в толпе суёт вдруг руку во внутренний карман пиджака).
— Что значит — «кого»? У тебя так много хозяев?
— А-а-а… Нет, мой хозяин в порядке. Грех жаловаться. Печальный человек с длинными волосами.
Андрей смотрит на него с удивлением.
— Да ты поэт! Как сказано, однако: «Печальный человек с длинными волосами!».
— Да это не я сказал, вообще.
— А кто?
— Неважно.
Тут Андрей ловит на себе внимательный взгляд черноглазого Существа, и хочет подмигнуть ему ободряюще… или скорчить какую-нибудь гримасу посмешнее… или хотя бы губы свои сочувственно этак поджать… Но — не решается. Остерегается. Дети его недолюбливают, и он это знает. Что-то в нем их настораживает: они стараются не разговаривать с ним, уклоняются от игр и не принимают его шуток. Это его огорчает, но не так уж чтобы слишком. Неприятно, конечно, когда такой вот симпатяга глядит неприязненно и с опаской, но бывают ведь ситуации и похуже, не так ли? Например, когда на тебя неприязненно смотрит какой-нибудь дьяволоподобный питбуль.
— Значит, так, — решительно объявляет папа Сережа, перехвативший этот обмен взглядами, но понявший его совершенно неправильно, — Будем
