Когда гаснут звезды - Пола Маклейн
Поездка в Сакраменто занимает четыре часа, достаточно долго, чтобы почувствовать благодарность за то, что Крикет — образцовый путешественник. Я останавливаюсь возле Клирлейка, чтобы дать ей передохнуть в туалете, а затем мы снова выезжаем на межштатную автомагистраль 5, мимо шахматной доски выжженных ферм и полей, по срединной полосе густо заросших белым олеандром. Как только мы добираемся до залатанной асфальтовой парковки, мне не очень хочется оставлять ее в машине, но она не официальная служебная собака… пока нет. Поэтому я паркуюсь в тени и открываю окно, чтобы дать ей побольше свежего воздуха.
— Я вернусь через полчаса, — говорю я ей, в то время как ее уши наклоняются вперед, прислушиваясь. А потом я слышу себя и вынуждена недоверчиво улыбнуться. За сорок восемь часов я превратилась в человека, который думает, что собаки могут определять время?
Внутри Католическая семейная благотворительная организация похожа на правительственное здание, и в ней меньше монахинь, чем я ожидала. В основном я прохожу мимо скучно одетых клерков в юбках из полиэстера и туфлях на плоской подошве, а также мимо множества шкафов и картотек. Как только я нахожу дорогу наверх, я разговариваю с секретаршей, которая толкает меня к другой и, наконец, в тесный кабинет штатного адвоката, женщине в брючном костюме со шлемом чернильно-черных волос, которая задает всего несколько вопросов, прежде чем передать копию файла и попросить мою подпись. Равнодушное выражение ее лица говорит мне, что она перегружена работой, и ей недоплачивают. Кэмерон ничего для нее не значит, да и как она могла? Металлические шкафы позади нее полны дел, в каждом файле — сложная история, целая жизнь. Я благодарю ее и направляюсь обратно к ряду уставших лифтов в холле. И тут до меня доходит, что теперь документы Кэмерон принадлежат только мне. Это как если бы я ограбила банк.
Я нажимаю кнопку первого этажа и вхожу внутрь одна, почти испытывая головокружение от мгновенного уединения, предвкушения. Как только дверь закрывается, отрезая меня от всего остального, я открываю файл и замечаю адрес детства Кэмерон. Укия. Эмили и Трой жили в Малибу, когда усыновили Кэмерон. В 1989 году, четыре года назад, когда их дочери было одиннадцать, они переехали в Мендосино, в стеклянный дом на утесе. И если провести линию от этого утеса почти прямо на восток через прибрежный хребет, Укия был всего в тридцати милях отсюда. При закрытом усыновлении ни одна из семей не имела бы ни малейшего представления. Но какая-то сила все равно притянула их ближе. Тридцать миль между жизнью Кэмерон до и после? Это было безумие. Это была судьба, могла бы сказать Иден.
Выйдя в главный вестибюль, я замечаю телефон-автомат и останавливаюсь перед ним, доставая четвертаки, чтобы позвонить Уиллу. Но потом останавливаюсь. У меня есть имена и адреса биологических родителей Кэмерон прямо здесь, в моих руках. Я близка — так близка — к тому, чтобы узнать больше о ее ранней жизни. Возможно, ключ к разгадке ее исчезновения тоже где-то поблизости, вместе с ее первой семьей.
Долгое мгновение я чувствую, что балансирую на грани чего-то, меня тянет в двух направлениях. Уилл хотел бы принять участие в опросе, но часть меня не хочет, чтобы он был там. Не хочет делиться, или ждать, пока он присоединится ко мне, или прыгать через обручи любого рода. Я даже не хочу спрашивать его разрешения. Идти в одиночку — это авантюрный, недальновидный шаг. Что, если я что-то упущу? Что, если я все испорчу?
Я кладу четвертаки в карман и снова открываю папку. Прямо внутри прикреплена фотография двух детей в парадной одежде на кружащемся синем фоне, которую можно было бы сделать в портретной студии Sears в торговом центре. Мальчик, должно быть, брат Кэмерон, на фотографии ему около десяти, с накрахмаленным белым воротничком, черными как смоль волосами и слегка кривыми передними зубами. Но я не могу отвести взгляд от трехлетней Кэмерон. Карие глаза, похожие на блюдца, под темными, пушистыми бровями. Ее лицо круглое, смелое и такое драгоценное, что мне трудно дышать, глядя на нее. Свирепо вздернутый подбородок, как будто она бросает вызов не только тому, кто стоит за камерой, но и всему дню и всем, кто является его частью. Ее волосы в хвосте удерживались на лице белой пластиковой заколкой в виде бабочки. Ее платье из белого кружева и хлопка и ее широко открытая улыбка. Ее свет прямо здесь, чистый и яркий, как гребаное солнце. Никаких следов жертвы. Нет сигнала летучей мыши. Просто маленькая девочка, Лиза Мари Гилберт, родилась 20 марта 1978 года, в первый день весны.
— 41-
Быстро двигаясь по прямой по шоссе 101, мы с Крикетом въехали в Укию сразу после четырех, опустив все стекла. Хэп всегда называл Укию коровьим городком, слишком маленьким для культуры и слишком большим, чтобы обладать каким-либо шармом или причудливостью. Я никогда не поправляла его и не рассказывала ему о том, что я помнила из жизни здесь сама, дважды, в течение двух коротких периодов, каждый из которых длился менее года. Моя память о том времени была стерта даже тогда. Просто маленькие обрывки изображений: учительница первого класса, которая носила темные нейлоновые чулки телесного цвета и пила Таб за своим столом, мать в прозрачной желтой ночной рубашке, сидящая на диване и целыми днями пьющая персиковый шнапс из кофейной чашки, февральский день, когда несколько детей в автобусе издевались и сказали мне, что от моего брата пахло мочой. На самом деле он не был моим братом, и я была тем, от кого пахло, на самом деле, но я только скользнула на сиденье со своей книгой и исчезла.
* * *
Я съезжаю с автострады к ряду ресторанов быстрого питания рядом с местами обналичивания чеков, суперцентром Walmart и фабрикой груш Бартлетта, к счастью, ничего не узнавая. Часть города за Форд-роуд, где Кэмерон провела свои ранние годы, находится между автострадой и выставочным центром. Я проезжаю Вайнвуд-парк, клочок сухой травы, окруженный низкими домами на ранчо, большинство из которых знавали лучшие дни. Парк выглядит измученным жаждой и унылым, квадратная игровая площадка усеяна одним из тех тренажеров для скалолазания, сделанных из
