Александр Бруссуев - Радуга 1
Ребята тем временем сошли, Макс спохватился и уставился в окно. Судя по тому, что между домами все чаще начали проглядывать далекие сопки, он поехал куда-то на окраину.
— Простите пожалуйста, — обратился он к одной из дам. Однако обе женщины без промедления повернулись к нему и улыбнулись. Улыбки их были замечательными, на них можно было смотреть и отдыхать, в отличие от вымученных долгими тренировками гримас телеведущих, телезвезд, теледам. Им хотелось, нет, не то — им нельзя было не улыбнуться в ответ, потому что только так можно было ответить доброте, участию и, пожалуй, искренности.
— А куда эта маршрутка идет? — спросил Макс и застеснялся своего совсем глупого вопроса.
— Если Вам нужно в «Полярные Зори», то все правильно, доедете без пересадок, — сказала одна женщина.
— Это конечная остановка, так что не стоит волноваться, — добавила другая.
Макс поблагодарил и, не решаясь больше обращаться с дурацкими расспросами, решил: «Знать, туда и надо ехать». Ему, без всякого сомнения, необходимо переночевать где-то, потому как самолет, который прямым маршрутом доставит его в Сочи, улетает лишь завтра утром в 8. 15. Согласно билету, это самый настоящий «Боинг 747», а эти самые «Боинги» летают в Мурманске только до 29 сентября, потом, наверно, начинается нелетная погода, способная удерживать в небе только родные ТУ-154. Но наших самолетов уже давно никто не делает, а если и делает, то не для массового потребления, эксклюзивы, елки-палки. И небо над Мурманском замирает северным сиянием на долгую полярную ночь. «Чтоб летали самолеты, нужно, чтоб моторы кто-то им чинил хоть иногда, вот такая вот беда», — вспомнилось ему почему-то, и он предположил, что «Полярные Зори» — это не ресторан на отшибе, где на тарелках пляшут голые креветки, не игорный дом, где обнищавших игроков со сладострастными улыбками скармливают пасущимся за контейнерами с мусором белым медведям, а пансионат. Или, на худой конец, гостиница с видом на сопки.
Следующим утром, расплачиваясь перед аэропортом с таксистом, Макс даже засомневался: а нужно ли ему лететь куда-то в Сочи? В «Полярных Зорях» — такая шикарная баня с купальней в настоящем незамерзающем Баренцевом море, такой воздух, такая тишина и покой, такой хруст белейших простыней и такая еда, что можно просто ходить — и ловить кайф, спать — и ловить кайф и даже есть — и ловить кайф. Единственное, что его удручало: в Сочах — халява. Все за счет МВД. Кроме выпивки, наверно. Таксист забрал, не изобразив ни тени отчаянья свои пятьсот рублей, и уехал, а Макс пошел к стойке регистрации и ослеп.
Конечно, зрения-то он не лишился, но оно стало таким же акцентированным, как после яркой вспышки света во тьме: виден только источник неистового сияния и ни фига вокруг. Так и майор, увидев у соседствующей стойки высокую, стройную черноволосую девушку, больше уже ничего другого не замечал. Вообще, после ночи проведенной в Мурманске, Макс чувствовал себя так, как, наверно, когда-то в детстве: мир — прекрасен, жизнь — удивительна, а люди — если не братья, то уж сестры. Теплый комок счастья, физически ощущаемый где-то в сердце, был, вероятно, радостью. Не от того, что вдруг всеми возможными нечестными путями стал богаче (честными путями богатеют только члены правительства, да и то только после того, как отмоют прежние гигантские капиталы), не потому, что победил в состязании — вообще не по меркантильным соображениям. Сердце билось покойно и ровно, и он думал, что лучше не думать. Только таким способом можно сохранить как можно дольше это чувство.
Устроившись со всеми возможными удобствами в кресле у иллюминатора самолета, Макс не удивился, когда эта девушка села рядом. Он смотрел на крыло, иногда поворачивая голову в сторону барражирующих по проходу стюардесс и стюардов с одинаковыми постными усталыми лицами. В эти моменты он невольно бросал взгляд на девушку, непроизвольно щурясь.
— Почему вы так странно щуритесь? — вдруг спросила девушка.
— Потому что вы ослепительна, — просто ответил Макс.
Девушка засмеялась, а самолет взлетел.
Когда персонал разнёс куцые завтраки, майор вдруг предложил:
— Давайте выпьем коньяку. Я тут в аэропорту приобрел по случаю. Но дело не в этом. Дело в том, что я никогда не пил на такой высоте, за Полярным кругом, да еще и с такого сранья.
— С чего — такого? — снова засмеялась девушка.
— Я имел ввиду: так рано, — пожал плечами Макс. — С раннего утра.
Как само собой разумеющееся дело, они хлопнули по двадцать грамм, украдкой налитого «Кремлевского» коньяку. Весь недолгий полет они проговорили о всякой всячине, и уже когда в иллюминаторе засияло море, Макс вдруг спросил:
— А вы — прокурорская? По роду деятельности?
— Нет, — удивилась девушка. — Я была педагогом. А с чего это вы так решили?
— Иногда вы смотрите, как они: вроде бы в моем направлении, а как-то мимо. Глаза от этого кажутся косыми.
Девушка смеялась так заразительно, что они оба чуть не расплескали весь налитый в пластиковые стаканчики коньяк.
— Это все оттого, что я впервые не одела свои очки, — наконец, сказала она.
— Ну и что? — не понял Макс.
— А то: я также в первый раз пользуюсь контактными линзами. И мне иногда кажется, что они как-то выпучиваются и вот-вот упадут.
Отдых в Сочи пролетел незаметно и даже быстро. Вместе с Максом проходили курс реабилитации другие ветераны, но, в основном, не отягченные медалями и орденами. Разве что почетными грамотами. Поэтому и майор помалкивал, ничего не распространяясь о своей командировке. Реабилитация подразумевала собой курс релаксирующей терапии, в том числе и психологической. Последняя непроизвольным образом включила в себя пиво и вина за пределами санатория и иногда коньяк и водку в стенах. Строгое предупреждение о невозможности пьяных дебошей, выяснений, кто «мент круче», было небеспочвенным. Самые тупые, насмотревшиеся отечественных сериалов, пытались изображать свою «избранность», но их скручивали коллеги по номерам, а иногда и сотрудники санатория. В первом случае они отделывались разбитыми мордами и исключением из всех застолий, во втором — позорным выселением и ходатайством по месту работы о служебной проверке.
Макс в «санаторное» братство не вступал, он был в «курортном». Он часто и подолгу общался со своей мурманской попутчицей, которая жила-была, оказывается, в глухом безработном северном поселке, работала учительницей в немногочисленной восьмилетней школе и жила за счет леса, рыбы и утомительного труда на своем приусадебном участке. Характер, как она сама признавалась, у нее был очень скверный, местные пьяные ухажеры ее ненавидели по причине, о которой не надо было говорить вслух. Зарплата висела где-то на счетах уже не один год, словом — ничего особого, дело житейское. Какие преграды нужно было преодолеть, чтобы в один прекрасный день забрать из выплатного пункта всю причитающуюся задолженность — Макс представить себе не мог. Она в один момент стала самой богатой жительницей их поселка, самой презираемой, да, к тому же, скорее всего, безработной. Вот поэтому-то она и приехала в Мурманск, плюнула на будущее и купила билет на «Боинг» до Сочи, чтобы попробовать жизни, о которой ей рассказывали взрослые коллеги по работе, неоднократно посещавшие причерноморские пляжи во времена «золотого застоя». А тут — Макс.
35. Макс обретает покой и кое-что еще
Они поженились через полгода после возвращения с Сочи.
Еще будучи на курорте, Макс связался с одной из строительных организаций в родном Смоленске, заключил в электронном виде договор и даже проплатил через банк десять процентов, якобы — предоплату. Жадные строители, точнее — перекупщики у самих себя и одновременно продавцы, требовали увеличить сумму в три раза, но, узнав, что через месяц получат весь расчет, угомонились. Макс, конечно, мог бы все это проделать по возвращению, но ему не терпелось удивить девушку Галю, и это ему удалось.
Самое тягостное время после тех событий у оружейного клада для него наступало ночью. Отведенные на сон часы — это единственная возможность, когда человек остается наедине с самим собой. Днем можно отвлечься, забить голову всякой ерундой, отключиться от воспоминаний и дум о будущем, но ночью это сделать уже затруднительно. Максу удалось сейчас несколько недель если и не засыпать с улыбкой, то с легким сердцем.
До ночевки в Мурманске перед наступлением темноты его одолевало беспокойство. Он читал книги, пытался заснуть под включенный телевизор, но все это не помогало. Майор отнюдь не переживал по поводу убитых им басмачей — пес-то с ними. Они вспоминались ему мельком: бешеные глаза, оскаленные зубы и клочковатые бороды. Словно, все в одной и той же напяленной наспех маске. Гораздо чаще у него перед глазами вставали мертвые товарищи: Скай и Харламов. Он не чувствовал себя виноватым ни в малейшей степени, он не корил себя за то, что остался, а они — нет. Ему было просто непонятно, как же так все это произошло? Они были живыми, смеялись, шутили, ругались. Но случился момент — и их не стало. Мир для парней исчез, и они для мира — тоже. Он остался и чувствовал, что ничего в природе не изменилось, словно ничего не произошло. С этим надо было жить, как и положено по порядку вещей. Но в душе ощущал, что теперь на самую малость пусто. Честно говоря перед самим собой — о прокурорских он нисколько не вспоминал, они его не занимали нисколько. Но вот эти, казалось бы совсем незнакомые парни, потрясли. Может быть, когда придет и его черед, душа расстанется с телом, вся изгрызенная такими потерями. Или это и есть — правда жизни, когда утрата близких отрывает от его собственной души частицу, потому что эту самую частицу он отдает им? Стало быть, весьма возможно, что некоторые люди, чье существование с легкостью воспринимало утраты окружающих, уходя, теряют всю душу, потому что она, целая, не в состоянии удержать свой «полный вес»? Чем израненней душа — тем крепче совесть?
