М. Джеймс - Город гибели
Он сделал последний глоток и с размаху стукнул глухо звякнувшей бутылкой об ободранный журнальный столик возле своего кресла. Этот звук вспугнул прятавшегося под приподнятым краем переполненной пепельницы таракана, и тот стремглав кинулся бежать в поисках более надежного укрытия.
— Ах ты, мать твою! — рявкнул Саломон, ибо таракан — блестящий, черный экземпляр в добрых два дюйма длиной — перепрыгнул на ручку его кресла и заскользил по ней, неистово перебирая лапками.
Саломон ахнул по таракану пивной бутылкой, но промахнулся. Тот промчался по креслу вниз, очутился на полу и пулей метнулся к одной из из спасительных трещин, которые во множестве тянулись вдоль плинтуса.
Маркус Саломон обладал необъятным выпирающим «пивным» брюхом и целой дюжиной подбородков, однако проворства ему было не занимать; во всяком случае, реакция у него оказалась быстрее, чем ожидал таракан. Выпрыгнув из своего кресла, Саломон грузно протопал по комнате и раздавил таракана ногой, прежде чем тот сумел протиснуться в щель.
— Вот ведь гнида! — заорал Саломон, весь кипя от ярости. — Ну, сволочь черная! — Он перенес на ногу всю тяжесть своего обрюзгшего тела, и раздавшийся звук «чвак!» превратил его свирепую гримасу в добрую довольную ухмылку. — Ну что, поимел я тебя, а? Капут тебе, падло! — Он растер таракана по полу, как окурок, и поднял ногу, чтобы полюбоваться плодами своих трудов.
Таракана разорвало почти пополам, брюшко вдавилось в половицы, а единственная оставшаяся лапка слабо подергивалась.
— Так-то вот тебе, паразит! — назидательно сказал Саломон. Но не успел он договорить, как еще один здоровый черный таракан, выскочив из щели под плинтусом, бодрой рысцой пронесся мимо своего погибшего собрата.
Саломон яростно взревел, так что рев этот сотряс тонкие стены их жилища и завибрировало грязное стекло в открытом окошке, выходящем на пожарную лестницу, и погнался за ним, тяжело бухая ногами об пол. Второй таракан оказался шустрее и хитрее первого — он попытался забраться под вытертый пегий коврик, лежавший за порогом гостиной, где начинался узкий коридор, ведущий в глубь квартиры. Однако Саломон был убийцей высокой квалификации.
Дважды он промахивался, но на третий раз оглушил таракана, и тот сбился с пути. Четвертый удар башмака об пол смял беднягу; а от пятого таракан лопнул. Саломон со всего размаху опустил на таракана все свои двести тридцать семь фунтов, старательно растирая его по доскам пола. В пол снизу застучали — вероятно, шваброй, — и женский голос прокричал: «Ну, вы там, психи ненормальные! Кончайте стучать! Весь дом развалите, будь он неладен!»
— Я сейчас тебе жопу развалю, морда козлиная! — заорал Саломон, адресуясь к миссис Кардинца, старой выдре, которая жила этажом ниже.
И немедленно возник тонкий, взвинченный до истерического визга голос мистера Кардинца, в котором звучало плохо скрываемое бешенство:
— Не смей так разговаривать с моей женой! Да я сейчас к тебе копов вызову, сволочь!
— Давай-давай, вызывай! — прокричал Саломон и притопнул еще разок. — Может, им захочется потолковать с твоим племянничком про то, кто же это в нашем доме толкает наркоту!? Давай, звони, говнюк!
Это несколько угомонило супругов Кардинца, а Саломон обеими ногами нарочито громко затопал по полу над самыми их головами. Половицы под его тяжестью пронзительно заскрипели.
Но тут за стенкой начал орать сосед справа — пьянчуга Бриджер:
— Да заткнись ты там! Дай человеку поспать, чтоб тебя черти побрали!
Саломон подкрался к стене и заколотил по ней. На улице стояла середина августа, было душно, парило, и воздух в квартире словно бы загустел; лоб Саломона блестел от пота, а футболка его была в мокрых пятнах.
— Сам туда катись! Кого это ты посылаешь к черту? Вот приду, намылю жопу твою тощую, ты…
Внезапно его внимание привлекло движение внизу: по полу, точно надменный черный лимузин, мчался таракан.
— Ах ты, стервец! — взвизгнул Саломон, в два прыжка догнал насекомое и обрушил на него башмак. Для таракана настал Судный День.
Скрипя зубами, Саломон безжалостно давил и давил жучка. Со всех его подбородков капал пот. «Чвак!» — и Саломон размазал внутренности таракана по полу.
Уловив краешком глаза еще какое-то движение, он — сплошная стена живота — обернулся и посмотрел на того, кого считал тараканом другой породы.
— А какого черта тебе надо?
Разумеется, Чико не ответил. Он не умел говорить. Он на четвереньках вполз в комнату и теперь сидел на корточках, слегка склонив набок непомерно большую голову.
— Эй! — сказал Саломон. — Хочешь, покажу тебе одну хорошую штучку? — Он ухмыльнулся, показав гнилые зубы.
Чико тоже осклабился. С его мясистого смуглого лица глядели разные глаза; один был глубоко посаженный, темный, а другой — совершенно белый: мертвый слепой камушек.
— Взаправду хорошую штучку! Хочешь посмотреть? — Саломон, продолжая ухмыляться, утвердительно качнул головой, и, подражая ему, Чико тоже ухмыльнулся и кивнул. — Тогда иди сюда. Сюда, сюда… — Он показал пальцем на желтые, поблескивающие тараканьи внутренности, лежавшие на полу.
Ничего не подозревающий Чико энергично пополз к Саломону. Тот отступил.
— Вот тута, — сказал он и притронулся к влажно поблескивающей кашице носком ботинка. — Видишь, какая красота! А на вкус — сладко, как конфетка! Ам-ам! Ну-ка, давай, попробуй!
Чико уже был над желтым мазком. Он всмотрелся в пятно, потом своим единственным темным глазом взглянул снизу вверх вопросительно на Саломона.
— Ам-ам! — повторил Саломон и погладил себя по животу.
Чико нагнул свою огромную голову и высунул язык…
— Чико!
Высокий, нервный женский голос остановил ребенка, прежде чем он добрался до пятна. Чико поднял голову и сел, глядя на мать. Шея дебила под тяжестью головы незамедлительно начала напрягаться, отчего череп склонился несколько набок.
— Не делай этого, — сказала женщина Чико и помотала головой. — Не надо. Нельзя.
Чико заморгал здоровым глазом. Он поджал губы, беззвучно выговорил «нн-эээ» и отполз от дохлого таракана.
София вся дрожала. Она сердито сверкала глазами на Саломона, тонкие руки висели вдоль тела, пальцы были сжаты в кулаки.
— Как ты мог… сделать такое?
Саломон пожал плечами; его ухмылка стала чуть менее широкой, точно рот его был раной, оставленной большим и очень острым ножом.
— Что уж с твоим ребеночком и пошутить нельзя? Я просто шутил, вот и все. Я не позволил бы ему жрать это.
— Иди сюда, Чико, — позвала София, и двенадцатилетний мальчик быстро подполз к матери. Он по-собачьи притулился головой к ее ноге, и София коснулась пальцами курчавых черных волос.
— Уж чересчур всерьез ты все это воспринимаешь, — сказал Саломон и пинком отправил раздавленного таракана в угол.
Ему нравилось убивать тараканов; подбирать же их трупы было делом Софии.
— Заткнись, сволочь! — проревел он в стену Бриджеру, который все еще кричал, что в этом гнойнике, в этой чертовой дыре, ни дна ей, ни покрышки, человеку никогда не дают выспаться. Бриджер умолк, зная, когда не следует лезть на рожон и искушать судьбу. Этажом ниже чета Кардинца тоже хранила молчание, не желая, чтобы потолок рухнул им на голову.
Но в комнате жили иные звуки, они доносились и из открытого окна, и из нутра убогого дома: неотступный, сводящий с ума рев уличного движения на Ист-Ривер-драйв; два голоса, мужской и женский, громко скандалили на замусоренном бетонном квадрате, который районные власти именовали «парком»; рев пущенного на полную громкость стереомагнитофона; громкое урчанье и стоны перегруженного водопровода и стрекот вентиляторов, которые в жаре и духоте были совершенно бесполезны. Саломон уселся в свое любимое кресло с продавленным сиденьем, из-под которого свисали пружины.
— Притащи-ка мне пивка, — велел он.
— Можешь взять сам.
— Я сказал тебе, принеси пива!
Маркус повернул голову и уставился на Софию взглядом, в котором горели ярость и смерть.
София выдержала его взгляд. Миниатюрная, темноволосая женщина, с безжизненным лицом сжала губы и не двинулась с места; похожая на крепкий тростник, гнущийся, но не ломающийся под напором очередной бури.
Толстые костяшки пальцев Саломона задвигались и сложились в кулаки.
— Если ты вынудишь меня подняться с этого кресла, — спокойно сказал он, — то серьезно пожалеешь об этом.
Софии уже приходилось жалеть о своем упрямстве. Однажды Саломон отвесил ей такую пощечину, что голова у нее три дня гудела, как колокол в церкви «Санта-Марии». В другой раз он швырнул ее к стене и переломал бы ей все кости, не пригрози ему тогда Бриджер сходить за полицией. Однако хуже всего было в тот раз, когда Саломон пнул ногой Чико и синяк целую неделю не сходил с плеча мальчика. В такой переплет, как сейчас, они угодили из-за нее, а вовсе не из-за мальчика, и всякий раз, когда сын страдал, сердце матери разрывалось от горя.
