Вадим Сухачевский - Загадка Отца Сонье
— Потом на смену Ордену пришли другие, пострашней, — между тем продолжал бесстатейный. — Вы про Лаврентия Берию слышали, должно быть?
Он был впрямь не от мира сего. Можно ли пребывать в здешнем аду и ни разу не услышать этого имени? Пьер и Поль только прыснули, я же лишь руками развел, не посчитав нужным отвечать.
— Так вот, — продолжал он, — упомянутый Лаврентий Павлович, желая услужить еще большему бесу и какими-то бесовскими путями узнав о моем существовании, восхотел использовать мою особу для воцарения этого подобия ада уже во всемирном масштабе. Я знаю, основан некий Центр для работы в сем малоперспективном направлении. Думаю, скоро меня перевезут туда. Скорее всего мне там находиться до конца моих дней, подобно тому, как в Средние века до последних дней сидели в княжеских казематах алхимики, попросту не умевшие вкладывать мудрость в чьи-то невежественные головы… — После паузы он сказал: — Но мир вечен, и рано или поздно, я уверен, кто-нибудь…
— …Выведет мир вот из этого? — договорил я за него и окинул взглядом унылые стены барака, имея, конечно, в виду и то, что простирается за ними на многие тысячи километров во все стороны.
— О, несомненно! — воскликнул он. — Иначе не может и быть!.. Другое дело, что это может произойти не сразу, а во втором, в третьем или в более далеком поколении. Вот почему у деспозинов появляется потомство. Вспомните Библию. Ведь кто-то пронес через века это знание, затем переданное Ною, дабы он спас мир от потопа. Эти строки порой кажутся совсем малозначимыми, кто даже из знатоков Библии как следует их помнит? "Иаред жил сто шестьдесят два года, и родил Еноха… Енох жил шестьдесят пять лет, и родил Мафусаила… Мафусаил жил сто восемьдесят семь лет, и родил Ламеха…" И только потом уже следует: "Ламех жил сто восемьдесят два года, и родил сына. И нарек ему имя: Ной, сказав: он утешит нас в работе нашей и в трудах наших при возделывании земли, которую проклял Господь…" Зачем было упоминать про всех этих Иаредов и Ламехов? Да лишь затем, дабы каждый уразумел, сколь непрерывна эта преемственность, тянущаяся сквозь долгие века. Без того появление первого спасителя Ноя бессмысленно, поскольку утрачена была бы вся цепь… То же и в нашем случае. Если цепь деспозинов не прервется, то рано или поздно – неважно, спустя годы или спустя века, появится некий Ной, и он выведет людей – по крайней мере тех, которые этого достойны… Дело деспозина – ждать, когда появится его Мафусаил или его Ламех. Следует быть терпеливым, запастись терпением, быть может, не на одну жизнь вперед. Едва ли можно рассчитывать, что уже следующим будет непременно Ной. И вовсе глупо считать самого себя Ноем. Излишнее самомнение или торопливость может привести к беде.
— Но как же тогда с отцом Беренжером? — спросил я. — Он-то был тоже деспозин – вы согласны с этим?
— Судя по тому, что я слышал о нем – пожалуй, скорее всего да.
— Но у него-то как раз не было детей! Как же быть с этой преемственностью?
Бесстатейный вздохнул.
— Вот тут мы и вынуждены вернуться к началу нашего разговора. Это, как и запах, Господне тавро. Будучи деспозином, он отринул свою земную миссию. В этом качестве он не нужен Господу – и не дождаться ему какого-нибудь своего Ламеха! Он ощутил себя восточным царьком, ведущим праздную жизнь в некой придуманной им благословенной Септимании. А кто, согласно Писанию, будет жаждать царствия земного вместо царствия небесного?
— Ленин со Сталиным, — буркнул открывший глаза враг народа, а в миру православный поп.
— Сатана, — кивнул также проснувшийся Миша-баптист. — И имя ему – Шестьсот Шестьдесят Шесть.
— Да, — согласился мой собеседник, — лже-Христос, только он, никто иной.
— Так что же, отец Беренжер, выходит, был Сатана? — поразился я.
— Ну, до того ему далеко, — ответил незнакомец. — Он всего лишь лже-деспозин. Деспозин, предавший себя и свое назначение. Тот, кто говорил в Откровении святого Иоанна: "Я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды", — а не знал между тем, что в действительности он несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг. Нищ он, не имея потомства. И слеп, ибо не видит, что собою истинно представляет наш страждущий мир. И жалок; смрад вокруг него – напоминание ему о том. И жалок! Безусловно, жалок! Даже бездомные псы взвоют от жалости к нему!..
И тут я снова вспомнил этих псов. Да, были, были псы! Значит, вот от чего они так нещадно выли!..
Благословенное утро
(Окончание)
Незнакомец еще что-то хотел сказать, но не успел. Дверь барака распахнулась, впустив метель и лютую стужу, и в барак вошли трое охранников в сопровождении кого-то четвертого, одетого в реглан на меху с генеральскими погонами на плечах.
— Этот, что ли? — спросил генерал, указывая на бесстатейного. Затем обратился к нему самому: — Вы, что ли, под литерой "Ф"?
— Да, кажется, именно такую мне привесили, — отозвался тот.
— Забирайте в машину, — скомандовал охранникам генерал, — поедет со мной.
— А распоряжение? — спросил один из охранников.
Генерал вытащил бумагу с непомерно большой печатью и сунул ему:
— На, читай.
— Лэ Пэ Бе… — начал по слогам читать охранник подпись на бумаге. И вдруг выдохнул с ужасом в голосе: — Берия!.. Да ни хрена ж себе!.. А ну, Авдеюшкин, чего стал?!..
Бесстатейного быстро завернули в несколько одеял и торопливо вынесли из барака.
Не помню, сказал ли он нам "прощайте" напоследок. Вообще кусок памяти вывалился. Потом уже осознал, что, видимо, заболеваю, что у меня страшный жар.
И от этого жара на какой-то миг пришла невесомость и чувство свободы. И такое же чувство свободы вдруг нахлынуло на всех. Ибо был благословенный день. И была весна. А даже колымская весна – это время, когда свобода трогает своим касанием здешнюю вечную мерзлоту.
— Господь с нами, он не оставит нас, Господь! — плакал от умиления Миша-баптист.
— И воскреснет Бог, и расточатся врази Его!.. — хорошо поставленным баритоном выводил враг народа – православный поп. — И да бежат от лица Его ненавидящие Его… Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси…
— "…И на черной скамье, на скамье прокурора…" – ликующим от свободы голосом пел единственную, что он знал, песню матерый уркаган Федя Воркута.
— Амнистия!.. Чую – амнистия скоро!.. — выкрикивал забытое, как и время тут за ненадобностью, слово мелкий урка Палёный.
— Братцы, я вспомнил, я вспомнил!.. — завопил из угла барака считавшийся безумцем, не помнящим имени своего, инженер-путеец. — Вспомнил! Мы назвали вторую дочь Конкордией!.. — И дальше с таким же восторгом произнес вовсе непонятное, чудом воскресшее в колымской мерзлоте: — Братцы! Еще вспомнил! По теории Эйнштейна, время относительно! Оно способно растягиваться, когда ты находишься в движении, ибо оно растягивается пропорционально минус первой степени из квадратного корня от единицы минус "вэ" квадрат, деленной на "це" квадрат!
И хотя никто не понимал его – эти слова уже не воспринимались как бред безумца. Это тоже была она, свобода!
И почуявшие воздух свободы жирные колымские вши зашагали по нашим телам колоннами. Весь барак чесался – но как-то весело, без угрюмых матюгов, ибо и в том все почувствовали свободу – пускай даже эту, вызывающую зуд.
А Пьер, бедный мой старенький Пьер, которому было под восемьдесят, вдруг начал совершенно невесомо, как моль, порхать над нарами и выкрикивать, мешая русский с почти забытым французским:
— Je suis le prince! Par hasard j'ai été emporté de mon palais! Я свободнее вас всех. Я улечу туда, когда захочу. Vive la liberté! Regardez, regardez, comment je sais voler![58]
Его как-то весело пытались поймать, но он с необычайной легкостью упархивал ото всех, не переставая повторять, что он принц, ветром унесенный из дворца и при каждой неудаче его поймать восклицая: "Vous ne n'attraperez pas! Vive la liberté!"[59]
А вместе с ним порхал по бараку освободившийся из объятий вечной мерзлоты, давно сдавившей его прах на скосе у реки, херувим Двоехоров и тоже с криком: "Свобода! Я свободнее всех вас, ибо не обременен телом. C'est la liberté supérieure!"[60] – парил над нарами, иногда зависая над моей спиной, но я не боялся, не боялся его! Ибо я тоже был свободен – в том числе и от страха перед своими друзьми, неважно в чьей руке мог бы оказаться стилет.
И только отец Беренжер, точнее прах его, восседал на своем странном троне и, не в силах двинуться, наблюдал застывшими глазами это кружение.
Поль попытался прервать полет Пьера, ухватил его за подол бушлата, но тот, на миг зависнув над ним в воздухе, нанес ему невесть откуда взявшейся дубинкой такой основательный удар по голове, что тот мигом безмолвно затих на нарах, а сам Пьер, вырвавшись, полетел дальше с криком: "Pourquoi élés-vous couchés? Ne voyez-vous pas que c'est magnifique de voler?"[61]
И тут возлетели все остальные, даже враг народа поп, даже грузный Федя Воркута. Даже скрючившийся, с неразлучной заточкой в руке Жиган – и тот летал. И летал безумный путейский инженер, выкрикивая какие-то свои никому тут непонятные формулы. Они порхали, как бабочки в каком-то немыслимом хороводе. Ибо подступала весна, и был благословенный Богом день.
