Экземпляр (СИ) - Купор Юлия
Священнодействие (а можно так сказать о договоре с Дьяволом?) происходило в кабинете Векслера, том самом кабинете, где Костя, убитый и ошарашенный новостью о том, что он вообще-то жестокий убийца, стоял, дрожа от холода и страха, смотрел в холодные Векслеровы глаза, давя из себя вымученную улыбку, пытаясь изо всех сил показать, как ему понравилось на вечеринке, а Векслер, этот неумолимый палач, все издевался. Да, это все происходило в небольшом кабинете с пыльными портьерами. Помимо Векслера тут ошивался и неизменный помощник и компаньон, обаятельный мерзавец Блаватский, и хищно скалился, обнажая белоснежные очень острые зубы. Костя боялся этого проходимца едва ли не больше, чем самого Векслера. Блаватский-то и подавал Косте документы на подпись, подавал весело, пританцовывая, точно официант в каком-нибудь сомнительном белогвардейском ресторане, напевая что-то типа «бессаме, бессаме мучо».
А Векслер сидел за столом, горделивый и важный, и ел дорогие испанские маслины прямо из огромной банки. Он засовывал пальцы в эту банку, вытаскивал оттуда маслину размером с добрую сливу и спокойно, с явным удовольствием ее пережевывал. Костя до той поры еще сомневался в дьявольском происхождении Векслера, считая его шарлатаном и обманщиком, но теперь, видя, с каким наслаждением тот уничтожает маслины (маслины! Маслины, черт побери! Ну какому человеку в здравом уме и твердой памяти могут понравиться маслины и горький шоколад!), ни секундочки не сомневался в том, кто такой Роберт Векслер.
— А подписывать надо кровью? — поинтересовался Костя, читая витиеватые и не очень-то понятные строки договора и подспудно жалея о том, что не стал поступать на юридический, а выбрал бесполезную в спорах с Дьяволом мировую экономику.
— Нет.
И Костя поставил свою крохотную, отчего-то очень робкую подпись.
— И дату не забудь.
— Сегодняшнюю?
Векслер недовольно закатил глаза и на миг стал похож на тетеньку из типичного постсоветского госучреждения: «Молодой человек, вас много, а я одна».
Потом Костя подписал договор о неразглашении Великой Тайны в двух экземплярах. Потом «Приложение к договору № 1.1. Отказ от ответственности». Потом «Договор о неразглашении данных».
— Тут слово «данных» с одной «н» написано, — заметил Костя, сосредоточенно грызя колпачок обычной шариковой ручки.
— О боги, — Векслер снова закатил глаза и протянул лист договора с неправильно написанным словом Блаватскому, который в данный момент дежурил у него за спиной, периодически посверливая умотанного юридическими тонкостями Костю своим фирменным испанистым взглядом.
Блаватский взял в одну руку договор, другой лихо покрутил ус, затем легонечко, будто задувая свечу на именинном пироге, подул на бумагу. И все это он проделал, продолжая вполголоса напевать. Векслер, не оборачиваясь на Блаватского, забрал у него исправленный договор. Костя проверил. Слово «данных» теперь было написано как следует.
— Что ж, желаю тебе удачи, — произнес Векслер.
Разумеется, в его светлых ядовитых глазах не было ни капли сочувствия. Да и странно было бы искать милосердия в глазах самого Дьявола — Дьявола, которому ты вот только что, вот только в эту секунду продал свою бессмертную душу.
— Надеюсь, ты переживешь эту ночь, — напутствовал Роберт Векслер. С этими словами он поворотился на каблуках и через несколько шагов очутился возле двери. — И учти, мой юный друг, — сказал он так тихо, что Костя едва расслышал, — я тебя предупреждал, — сказав эти слова, Векслер исчез, деликатно притворив за собой тяжелую дубовую дверь.
«Да что может случиться-то?» — растерянно подумал Костя.
Он оглядел кабинет — кабинет, в котором ему предстояло провести целую ночь. Какое-то время ничего не происходило — Костя даже удивился. А потом слегка закружилась голова и предметы утратили привычные очертания, став эфемерными и зыбкими. Похоже было на состояние легкого опьянения. А потом эти же самые предметы съехали с катушек и начали вращаться перед глазами, словно картинки в калейдоскопе. Косте пришлось схватиться за стол, чтобы не грохнуться. Но и это не помогло — к головокружению добавилась внезапная слабость, будто бы сахар упал до критической отметки. А пульс… пульс превратился в ритмичное беснующееся нечто.
Костя все цеплялся за стол, как утопающий за соломинку, но тут хлипкая опора не выдержала и потолок начал заваливаться. Потолок, а вместе с ним и увесистая люстра, и стены начали сжиматься, и в результате всей этой пространственной аномалии Костя обнаружил себя лежащим навзничь на холодном полу. Тело его будто одеревенело, он не мог пошевелиться, руки и ноги сделались каменными. Вскоре потолок, украшенный лепниной, начал отодвигаться и отодвигаться, и улетел куда-то вниз, и растворился в дружественных слоях атмосферы. Костя очутился будто в зрительном зале — при этом тело его положения не меняло, он как лежал навзничь на холодном паркете, так и остался лежать, а сцена словно бы нависла над ним.
«Ох, как же они любят все эти эффекты театральные!» — бегущей строкой пронеслось в Костиной голове.
Через какое-то время — Костя не мог определить, секунда прошла или десять тысяч лет, — на сцену вышли дети лет семи. Девочки в длинных серебристых платьях, будто подсвеченные изнутри, и мальчики в белоснежных шелковых одеяниях. Дети были настолько прекрасны внешне, настолько совершенными были их полупрозрачные лица, настолько одухотворенными были их глаза небесно-голубого цвета, настолько нежными и тонкими, будто стебли диковинных растений, были их руки, что Костя почувствовал внезапную боль в сердце от нахлынувшей на него серебристой красоты. И дети запели. Легонечко — запел сначала солист-мальчик, потом за ним потянулись другие. Пели они «Аве Мария». Пели негромко, нежно, слаженно, будто единый организм. «Это они с моей душой прощаются», — грустно подумал кто-то, кто транслировал мысли в Костину голову.
То были мгновения настоящего, почти запредельного, щемящего, как ком в горле, как начинающиеся рыдания, счастья. Костя никогда в жизни не испытывал подобного счастья. Ему не хотелось, чтобы дети уходили со сцены, не хотелось, чтобы они переставали петь, не хотелось, чтобы эта кристальная эйфория заканчивалась. Он растворился в этом мгновении, точно лед в бокале мартини, распался на атомы, стал частью этого момента, чтобы возрождаться в этих ангельских звуках, и возрождаться, и возрождаться, и возрождаться, не помня себя, не зная своего имени, не понимая, где кончается жизнь и начинается смерть.
Но настал момент, когда музыка смолкла и дети замолчали. Их серебристые силуэты начали таять. Вскоре сцена опустела. Костя закрыл глаза — в ушах по-прежнему продолжала звучать ангельская музыка, но все тише, и тише, и тише… Он снова открыл глаза и увидел только потолок. Костя попытался встать — очень он испугался, что потолок рухнет на него и похоронит под своими обломками. Слабость была неимоверная — кое-как он приподнялся на локте, присел, превозмогая головокружение, осмотрелся. В комнате было темно — горела только керосиновая лампа в дальнем углу. Окна были наглухо зашторены. Костя кое-как поднялся, привычно цепляясь за ножку стола. Тихо было так, что Костя отчетливо слышал биение собственного сердца.
«Что же я наделал? — это снова бегущая строка. — Что же я наделал?»
Позже, вспоминая об этой ночи, Костя так и не смог понять, в какой именно момент в его сознание протек страх, холодный, липкий, будто кисель, тягучий страх. Наверно, сразу после того, как ушел хор детей, певших «Аве Мария».
— Я один против чертового Мироздания, — вслух, не боясь, что его услышат, произнес Костя. — Я внутри черной дыры, которая засасывает меня, точно болото.
Векслер предупреждал, что будет плохо. Векслер предупреждал, что будет страшно, и мерзко, и гнилостно. Но он не предупреждал, что это будет как полет с сорокового этажа, полет длиной в бесконечность. Темнота. Первозданная бесконечная темнота. Космическая агония вселенского ничто. Во Вселенной так много предметов, тогда почему ты так одинок?
