Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк
— На углу мой экипаж. Я уж боялась, что вас может не оказаться дома. Надеюсь, еще не обедали? Мы поедем сначала… Да, куда же мы сначала поедем? Сначала мы поедем — подождите! Вот! Может быть, в парк или, короче говоря, куда-нибудь на лоно природы, где так вольно дышится на воздухе среди почек и таинственных побегов. Идемте, идемте, возьмите вашу шляпу, а потом мы перекусим у меня, а затем поболтаем до вечера. Возьмите же вашу шляпу! Чего вы ждете? Теплая, очень мягкая полость в экипаже — мы укутаемся ею до шеи и прижмемся друг к другу, пока не станет жарко.
Что мне оставалось ответить?!
— Только что мы с дочерью моего друга договорились о поездке…
Прежде чем я успел договорить, Мириам быстро попрощалась с Ангелиной.
Я проводил ее до двери, хотя она дружески отнекивалась.
— Послушайте, Мириам, я не могу сказать здесь на лестнице, как я к вам привязан и что мне в тысячу раз лучше с вами…
— Не заставляйте ждать даму, господин Пернат, — настояла она, — прощайте, желаю весело провести время!
Она сказала это искренне, не кривя душой, но я заметил, что блеск в ее глазах притух.
Она стремительно сбежала по лестнице, и боль сдавила мне горло. Мне казалось, что весь мир погрузился во мрак.
Я был опьянен близостью Ангелины, сидевшей со мной рядом. Мы неслись во весь опор по улицам, заполненным людьми.
Прибой жизни так грохотал вокруг меня, что я, наполовину оглушенный, способен был только различать небольшие яркие блики, мелькавшие передо мной, — сверкающие бриллианты в серьгах и цепочках на муфтах, лоснящиеся цилиндры, белоснежные дамские перчатки, пуделя с розовым бантом на шее, с тявканьем рвущегося укусить колеса нашего экипажа, взмыленных вороных, в серебряной сбруе несущихся нам навстречу, окно магазина со сверкающей чашей, наполненной жемчугом и искристыми диадемами, блеск шелка на стройных девичьих бедрах.
Резкий ветер, ударявший нам в лицо, позволял мне еще острее ощущать в восхищении теплое тело Ангелины.
Полицейские на перекрестках с почтением отскакивали в сторону, когда мы проносились мимо них.
Затем лошади шагом направились по набережной — экипажи выстроились в один ряд у обрушившегося Каменного моста, набережная была запружена толпами зевак.
Я мало что замечал вокруг — одно лишь слово из уст Ангелины, ее ресницы, торопливая игра ее губ — все, все было для меня намного важнее, чем видеть, как сопротивлялись под нами обломки каменных глыб, подставляя плечи под удары шатучих льдин.
Дорога в парк. Потом — утрамбованная упругая земля. Затем шелест листьев под копытами лошадей, влажный воздух, обнаженные вековые стволы деревьев, усыпанных вороньими гнездами, мертвая луговая зелень с беловатыми островками еще не растаявшего снега — все мелькало передо мной как во сне.
Лишь несколько коротких слов, почти равнодушных, Ангелина бросила в адрес доктора Савиоли.
— Теперь, когда опасность миновала, — произнесла она с обворожительной детской непосредственностью, — и я знаю, что и у него дела идут на поправку, все, что я пережила, мне кажется ужасно скучным. Хочу наконец снова радоваться, строить глазки и окунаться в радужную пену жизни. Все женщины, по-моему, такие. Только не признаются в этом. Или настолько глупы, что не знают самих себя. Вы согласны? — Она даже не услышала, что я ей на это ответил. — Впрочем, женщины меня совсем не волнуют. Естественно, не считайте, что я вам льщу. Но одна лишь близость симпатичного мужчины гораздо приятнее увлекательной беседы с такой же умной женщиной. Наконец, весь этот вздор к чепуха в их болтовне. В крайнем случае немного рассуждений о нарядах — а что потом? Я легкомысленна, не так ли? — спросила она вдруг с таким кокетством, что, очарованный ее обаянием, я еле сдержался, чтобы не обхватить ладонями ее головку и поцеловать сзади в шею. — Признайтесь, что я легкомысленна!
Она плотней прижалась ко мне и протиснула свою руку мне под локоть.
Мы выехали из аллеи мимо рощицы с декоративными кустами, обернутыми соломой, выглядевшими под своей оболочкой как туловища чудовищ с обрубленными конечностями.
На скамейках отдыхали люди, греясь на солнышке, глядели нам вслед и судачили между собой.
Мы помолчали немного и отдались потоку своих мыслей. Насколько Ангелина оказалась иной, нежели я себе представлял ее до сих пор! Как будто сегодня впервые я увидел ее по-настоящему!
Неужели действительно это была женщина, которую я тогда в первый раз утешал в соборе?
Я не в силах был отвести взгляд от ее полураскрытых губ.
Она продолжала молчать. Казалось, что-то безмолвно вспоминала про себя.
Экипаж свернул на влажный луг.
Пахнуло пробуждающейся землей.
— Знаете… фрау…
— Зовите меня Ангелиной, — чуть слышно сказала она.
— Знаете, Ангелина, что… что я сегодня всю ночь мечтал о вас? — сдавленным голосом воскликнул я.
Она сделала быстрое незаметное движение, будто хотела освободить свою руку, и серьезно посмотрела на меня.
— Невероятно! А я — о вас! И в эту секунду я думала о том же самом.
Мы снова замолчали, оба догадываясь, что думали об одном и том же.
Я чувствовал биение ее крови, ее рука едва заметно дрожала на моей груди. Она напряженно смотрела вдаль мимо меня.
Медленно я поднес ее руку к своим губам, снял белую надушенную перчатку, услышал, как участилось ее дыхание, и, обезумев от страсти, сжал зубы на ее большом пальце.
Много времени спустя я словно пьяный брел сквозь вечернее марево к городу. Бесцельно кружил по улицам и долго шел, не зная, где нахожусь.
Потом я остановился у реки и, склонившись над стальными перилами, неподвижно смотрел на кипучие волны.
Я все еще чувствовал руки Ангелины на своей шее, видел перед собой каменное ложе фонтана, у которого мы много лет назад однажды расстались, со сгнившими листьями вяза на дне, и она снова безмолвно брела со мной, как только что, положив мне голову на плечо, по продрогшему сумрачному парку около своего замка.
Я сел на скамейку и надвинул шляпу на лоб, чтобы помечтать.
На плотине шумела вода, и ее рокот поглощал последние угасающие вздохи засыпавшего города.
Иногда я плотнее запахивал пальто и видел, как река погружалась во мрак, пока наконец, скованная непроглядной ночью, не уносила в грязно-буром потоке от плотины бурливые пряди белой пены к другому берегу.
Я вздрагивал при мысли, что снова придется возвращаться к своему безрадостному очагу.
Сияние мгновенного полдня навсегда сделало меня чужим в собственном доме.
Промежуток в несколько недель, а может, и дней промелькнул улыбкой счастья — и не осталось ничего, кроме
