Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк
— Натурально, эта шалава сказала вам, что вы ничего не знаете, что случилось. Что-о? — Без всяких предисловий он вскипел и бухнул кулаком по столу.
Что-то непривычно пугающее было в сумятице, с какой он переходил от одной манеры выражаться к другой и был способен мгновенно перескакивать от ласкательного тона к плебейской грубости. Наверное, большинство людей, особенно женщины, в два счета покорялись ему, если в чем-то зависели от него.
Первой моей мыслью было вскочить, схватить его за шкирку и выставить за дверь; потом я подумал, не разумнее ли будет сначала один раз основательно выслушать его.
— В самом деле, мне непонятно, господин Вассертрум, что вы имеете в виду, — я старался придать своему лицу выражение тупицы, — шалава? Что это значит — шалава?
— Может быть, мне учить вас говорить по-немецки, а? — набросился он на меня. — Придьётся отвечать на суде, ежели дело повернется так, что либо пан, либо пропал. Вот что я вам скажу, поньятно? — Он перешел на крик. — Вы же не станете говорьить мне языком в глаз, что оттуда, — большим пальцем он показал в сторону студии, — «она» прискакала к вам сьюда в одной накидке и больше ни в чем?
Ярость ослепила меня, я схватил мерзавца за грудки и тряхнул его.
— Еще слово в подобном тоне, и я вам все ребра переломаю! Понятно?
Весь посеревший от страха, он упал в кресло и, заикаясь, спросил:
— Что… Что та… Что вам угодно? Я хотел сказать… Несколько раз я прошелся по комнате, чтобы немного прийти в себя. И не слушал, как он с пеной у рта без конца бормочет извинения.
Затем я сел вплотную к нему с твердым намерением выложить все начистоту, ведь дело касалось Ангелины, и если не удастся мирно, то силой вынудить его начать военные действия и загодя раскрыть пару-тройку его мелких козырей.
Не обращая ни малейшего внимания на его возражения, Я сказал ему прямо в глаза, что любой шантаж — я подчеркнул это слово — был бы безуспешным, если он не подкрепит единственное обвинение доказательством, и точно знаю, что уклонюсь от дачи показаний (положим, вряд ли вообще это произойдет). Ангелина настолько мне близка, что я спасу ее от беды, чего бы это мне ни стоило, даже ценой лжесвидетельства.
Лицо его подергивалось, заячья губа разошлась до носа, он скрежетал зубами и без конца прерывал меня, злобно шипя, как индюк:
— Разве ж я такого хочу от шалавы? Так слушайте сюда! — Он был вне себя от возбуждения, от того, что не мог сбить меня с толку. — Я сделаю из Савиоли, из этого проклятого пса… этого, этого… — с рычанием вдруг вырвалось у него из груди.
Он стал задыхаться. Я тут же спохватился: наконец-то он подошел к тому, где мне хотелось его поймать, но он уже пришел в себя и снова стал пялить рыбьи глаза на мой жилет.
— Слушайте сюда, Пернат, — он вынужден был копировать трезвую обдуманную речь торгаша, — вы говорили о шала… о женщине. Хорошо! Она вышла замуж. Хорошо… Связалась с… молодым негодяем. Но мне-то что до этого? — Он размахивал передо мной руками, держа пальцы так, словно в них была щепотка соли. — Пусть шалава сама расхлебывает кашу. Я порьядочный человек, и вы тоже. Мы таки знаем это оба. Что-о? Я только хочу получить свои деньги. Вам понятно, Пернат?
Я насторожился:
— Какие деньги? Разве доктор Савиоли должен вам что-нибудь?
Вассертрум уклонился от ответа:
— У него есть должок. Не все ли равно какой.
— Вы собираетесь убить его! — воскликнул я.
Он вскочил с кресла. Пошатнулся. Несколько раз икнул.
— Конечно! Убить! Сколько можно разыгрывать передо мной комедию! — Я указал на дверь. — Чтобы духу вашего здесь не было.
Он не спеша взял шляпу, надел ее и повернулся к выходу. Затем еще раз остановился и сказал с таким спокойствием, какого я в нем никогда не мог предположить:
— И то ладно! Я собирался дать вам свободу. Ладно. Нет так нет. Милосердный брадобрей наносит скверные раны. Пора кончать парашу. А если бы Савиоли стал поперек дороги вам?! Теперь — я — вашу — троицу, — он сжал пальцы в кулак, жестом намекая на то, что имеет в виду, — в порошок сотру.
Он кипел сатанинской злобой и казался таким уверенным в себе, что у меня кровь застыла в жилах. Вероятно, у него есть оружие, о котором я ничего не знал, и даже Хароузек не подозревал о нем. Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.
«Напильник! Напильник!» — прошептал внутри меня голос. Я прикинул на глаз расстояние — шаг до стола, два — до Вассертрума, хотел было вскочить, но на пороге, точно из-под земли, вырос Гиллель.
Комната поплыла у меня перед глазами.
Я только видел — как сквозь туман, — что Гиллель неподвижно стоит на месте, а Вассертрум пятится к стене.
Затем я услышал голос Гиллеля:
— Вы же, Аарон, знаете заповедь — все евреи стоят друг за друга! Не сваливайте эту ответственность на других. — Он добавил что-то на еврейском языке, но я не понял слов.
— Вам таки очень нужно вынюхивать за дверью?
— Вынюхиваю я или нет, не ваша забота, — Гиллель снова закончил фразу по-еврейски, на этот раз звучавшую угрожающе. Я боялся, что дело кончится руганью, но Вассертрум не вымолвил ни слова, раздумывая несколько мгновений, потом решительно направился к выходу.
Я напряженно следил за Гиллелем. Он кивнул мне, я продолжал молчать. Видимо, он чего-то ждал, так как внимательно прислушивался к тому, что происходило за дверью. Я хотел ее закрыть, но он нетерпеливым жестом вернул меня обратно.
Прошла, быть может, минута, затем послышались шаркающие шаги старьевщика по лестнице. Ни слова не говоря, Гиллель вышел и посторонился.
Вассертрум подождал, чтобы тот отошел подальше, затем злобно прошипел:
— Стуканцы мои отдайте.
Женщина
Куда же пропал Хароузек?
Прошли почти сутки, а о нем ни слуху ни духу. Может быть, забыл про условный знак? Или, возможно, не замечал его?
Я подошел к окну и направил зеркало так, чтобы солнечный зайчик, отраженный от него, попал прямо в забранное решеткой потайное окошко в его подвальной конуре. Вчерашнее вмешательство Гиллеля успокоило меня. Он непременно предупредил бы меня о приближающейся опасности.
Кроме того, Вассертрум не мог больше предпринять ничего серьезного; вскоре после своего ухода он вернулся в лавку, я бросил взгляд на улицу — и
