Глен Дункан - Последний вервольф
Кровососы спрятали его, надеясь, что мое жгучее желание завладеть им заставит меня жить.
Я вздохнул. И так всегда, подумал я. Жизнь, как занудный пьяница на корпоративе, не оставляет тебя в покое, раздражающе хлопает по спине, рассказывает бессмысленные пошлые анекдоты и сам над ними смеется, дыша перегаром тебе в лицо.
Я вылез из ванны и тщательно вытерся (эта угрюмая картина все крутилась в голове), надел пушистый белый халат и, искусственно прогнав хмурые мысли, беззаботно заказал еще бутылку. Вампиры? Охотники? Да пусть эти ублюдки приходят хоть все вместе! И раз уж на то пошло, плевать я хотел на долбанный дневник Квинна. Если добраться до него (до истины, возмутился мой романтический внутренний голос, до истины, Джейкоб, после стольких лет…) я могу, только предоставив свое тело для уколов и прихотей вампирских исследований, то он с таким же успехом мог и вовсе не существовать. Конечно, я могу попытаться заполучить его силой. Один оборотень против пятидесяти Домов бессмертных…
Я осушил первый бокал из второй бутылки парой больших глотков. Включил телевизор. Французская адаптация программы о переделках интерьера, парочка отвратительно рыдает от счастья, глядя на свою новую дешевую кухню. Я переключил канал. «Американ Айдол».[27] Снова превращение, на этот раз из пустого места в Суперзвезду. Наверно, Жаклин была права: человечество больше не нуждается в легендах. Когда можно онлайн наблюдать, как дебилы волшебным образом превращаются в миллионеров, а калеки — в мировых идолов, разве может впечатлить превращение человека в волка?
Я выключил телевизор и присел на край кровати. Я чувствовал, как напряжение уходит с еще одним немыслимо глубоким вздохом. (Эти вздохи — как чертовы автобусы: ни одного за долгие годы, а потом вдруг сразу три). Ничто, заявил я с пьяным негодованием, ничто не меняется. Существует дневник Квинна на самом деле или нет, он не изменит моего решения. Если ты уже прожил две сотни лет, не найдя ответа на вопрос, кто ты, то и умереть в неведении тоже сможешь. Люди ведь умирают, так и не найдя ответы на самые главные вопросы жизни. Так с чего же оборотням должно повезти больше?
С бутылкой вина мне принесли и пачку «Кэмел». Я закурил. Самое большое преимущество оборотня в том, что ты точно знаешь: курение тебя не убьет. Я осушил последний бокал и немного успокоился. Ничто, повторяю, не меняется. Я просижу здесь двадцать девять дней до следующего полнолуния, и тогда Грейнер…
О да. До этого момента я старался не думать об убийце Харли. Конечно, его появление на вертолете — хорошо продуманная провокация, и то, что он спас меня от вампиров, и то, что так улыбнулся, и это издевательское приветствие тоже. Это было больно. Это было долго. Так и слышу его голос: «Ой, да брось, Джейк, неужели ты и правда оставишь меня в покое, после всего, что я сделал?». Это было больно. Это было долго.
С меня хватит. Я докурил сигарету. Погасил свет. Лег на кровать. Сколько я не спал? Сорок восемь часов? Семьдесят два?
Волк пошевелился где-то внутри, и его движение отдалось в плечах. Когда я впился зубами в глотку того нарика, его тело затряслось, словно от сильнейшей эякуляции. Теперь его дух блуждал по моим венам, недобро перешептываясь с остальными. Официально заявляю: ты был последним. Прости.
Я закрыл глаза.
33
Прошло три недели.
Все изменилось.
Господи боже.
34
Наутро после ночевки в гостинице «Евгения» я сел на поезд до Парижа и за время поездки постарался привести свои записи в порядок. После пересадки в Бордо я заметил двух агентов ВОКСа, в столице их сменили другие двое. Мне это было безразлично. Хотя, может, и не очень безразлично: их присутствие все же заставит вампиров быть осторожнее. Впрочем, я был уверен, что кровососы все равно за мной следят. Днем — люди, которые на них работают, по ночам — сами вампиры.
В три часа утра в ночном клубе на Монмартре, заказывая «Лонг Айленд», я почувствовал запах вампира и сбивающую с ног волну недомогания, голова закружилась. Я обернулся. Голубоглазая блондинка Миа сидела на противоположном конце подсвеченной неоном барной стойки. Она издевательски улыбнулась и подняла бокал в знак приветствия. Темно-красная помада, белые руки сложены в спокойной грациозной позе. Поразительно красивая женщина, а воняет, словно бочка свиного дерьма, смешанная с гниющим мясом. Представляете, какой когнитивный диссонанс? Как бы то ни было, она не попыталась на меня напасть.
Я остался в Париже еще на несколько дней, но был настолько подавлен, что даже не смог заставить себя прогуляться по Лувру. Я нанял себе рыжую грудастую девицу в качестве эскорта и удивился, насколько безразличен стал к жизни. Каждый раз во время секса — ведь должно же быть какое-то соотношение между вулканической эякуляцией и биением жизни в человеке — я надеялся почувствовать хоть малейшее оправдание своего существования. Но тщетно. Либидо, как ни прискорбно это признавать, было последним воином, который бросался на поле боя тогда, когда все остальные его уже покинули.
Наконец, через пять дней после того, как проснулся в трюме «Гекаты», я купил билет и прибыл из парижского «Шарля де Голля» в лондонский «Хитроу».
* * *И здесь-то все — все — изменилось.
* * *Господи, Джейк, выслушай. Я узнал…
Теперь я знаю, что он хотел сказать.
(«И ты не веришь в судьбу?» — спросила она.)
(«Я поверю во все что угодно, если это скажешь ты», — ответил я.)
В тот день вечная парочка если и то превзошла сама себя. Если б я не решил взять билет на экспресс от «Хитроу» вместо такси… Если б я не остановился купить сигарет в зале для прибывающих… Если б я решил не ехать в Париж на поезде… Если б я не провел ночь в Арбонне… Если, если, если. Стоит однажды поверить в предопределение, и ты увидишь, что вся жизнь подчиняется ему с самого начала. С начала Вселенной. С начала начал.
(«Не могу согласиться со Стивеном Хокингом, — говорила она. — Я смотрела его передачу на „Пи-Би-Эс“. Он видит пространство-время как замкнутое четырехмерное и изменяющееся множество, словно поверхность сферы, у которой нет ни конца, ни начала. Это очень умная мысль, но я все равно представляю его себе по-старому, как будто пространство-время — это пузырь, дрейфующий туда-сюда в каком-то, как это сказать, другом пространстве и в другом времени».)
(«Иди сюда, — сказал я, — иди сюда».)
Она сходила с поезда, а я собирался на него сесть. Она ступила на платформу через три двери от меня, и через секунду ее уже поднимала пара огромных, покрытых светлыми волосами и красных от солнечного ожога ручищ какого-то нордического мужчины, потому что она совершенно непонятным образом повалилась на пол прямо перед ним.
Совершенно непонятным для нее образом. Но не для меня. Я прочел по движению ее губ, что она тараторила: «О боже… О… Спасибо… Да, я в порядке, не понимаю, как это могло случиться… Я такая неуклюжая, большое вам спасибо…» — пока здоровяк норвежец, или швед, или финн аккуратно помогал ей встать на ноги и подавал чемодан на колесиках и сумочку. И все это время она с еле скрываемой паникой искала глазами источник той силы, что заставила ее реальность перевернуться за один миг.
То есть меня.
Господи, Джейк, выслушай. Я узнал, что есть самка.
Оборотень.
Без подготовки. Без предупреждения. На нее вот так вдруг свалилась каменная плита в виде меня и всех оцепеневших от ужаса мертвых, которых я сожрал. Они уж думали, что конец — исход, избавление, вечное спокойствие — так близко. И вдруг снова грубое пробуждение в духе Марлоу в мир, где обновление кажется уже невозможным. О господи, нет, только не теперь, когда мы были так близко…
Тем временем она стояла посреди платформы в какой-то неестественной позе, с растерянным видом и вся дрожала, теребя в руках сумочку. На лице выступили капельки пота. Она выглядела так, будто была иностранным корреспондентом, которого прямо посреди репортажа испугал раздавшийся взрыв. Чуть за тридцать, глаза цвета горького шоколада, такого же цвета волнистые волосы до плеч. Маленькая родинка у уголка губ. Светлая кожа теплого мягкого оттенка, казалось, выдавала левантскую или средиземноморскую кровь. Красивой или хорошенькой ее точно не назовешь, но она определенно была привлекательна… как Саломея, и испорчена современными нравами вседозволенности. Она была такой девочкой, которую без памяти любят родители, и которая в большей части растет вдали от них. Теперь она думала о них со жгучей болью и радостью, как о детях или простаках. Я тут же представил себе двух истосковавшихся по дому иммигрантов, стоящих в дверях арендованного дома в США и машущих ей на прощанье в приливе душераздирающей гордости.
