Александр Бушков - Дверь в чужую осень (сборник)
Вот только вся четверка — из пополнения декабря сорок первого, и того жуткого лета помнить не могла. Единственное, что мне пришло в голову, — сказать бодро, что есть одна светлая сторона: нет у нас раненых, которых пришлось бы выносить, замедляя продвижение. Только это мало подействовало.
Я не стал говорить, что мне в случае плена пришлось бы хуже всех: у меня был при себе партбилет, шинели не было, зашить под подкладку нельзя, пришлось так и оставить в нагрудном кармане. Закопать — где же потом найдешь это место? А закопать, чтобы избавиться, — нет уж, не то у меня было воспитание. Случалось в сорок первом, что иные командиры срывали и закапывали знаки различия, а то и партбилеты с прочими документами — но я так не поступил бы ни за что.
Жарища, пот по спине, головы напекло… Один Керим жару переносил легче остальных, и меня в том числе: я полгода прослужил в Ташкенте, но маловато этого, чтобы привыкнуть к жаре, а он в жарких местах родился и вырос. Вот о нем нужно рассказать кое-что заранее, дальше речь о нем главным образом и пойдет.
Был он из Туркмении, уж не помню (если вообще знал), кто он, туркмен или каракалпак. В общем, из Туркмении. И в первые годы (особенно последующие, когда призывников из Средней Азии приходило не в пример больше) и отделенные, и командиры тихонечко сатанели, наплачешься с этим народом. Как их учить владению оружием и уставам, если многие вообще ни словечка по-русски не знают? Хорошо, если у них попадался кто-то, чуть знающий русский, тогда он кое-как переводил…
Керим наш — дело другое. По-русски говорил очень правильно и чисто. Закончил ветеринарный техникум, работал фельдшером в коневодческом совхозе. Комсомолец, пришел с медалью «За трудовое отличие». Рассуждая по житейской практичности, его бы следовало сразу направить в кавалерию, там-то ветфельдшер был бы на своем месте. Но времена тогда стояли тяжелые, и военкоматы не особенно задумывались, как использовать призывников с наибольшей пользой. Годен без ограничений? Бери винтовку и ступай в матушку-пехоту. Потом-то, в начале сорок третьего, когда стал обозначаться перелом, начали подходить гораздо более практично, учитывали и гражданскую специальность, и образование.
Пехотинец получился неплохой. Не числилось за ним особых геройств, но воевал неплохо, за чужие спины не прятался, не зря за бои под Москвой получил медаль «За боевые заслуги» — а в то время награждали очень и очень скупо по сравнению с последующими годами. Вот только холода переносил тяжело после своих жарких краев. Есть у меня один недостаток: плохо запоминаю фамилии, если они непривычные, длинные, замысловатые. А у него как раз фамилия была длинная, кончалась то ли на «бергенов», то ли на «бердыев», выскочила из памяти очень быстро.
К середине вторых суток все чуточку воспрянули душой: кончилась голая степь, сухая серо-желтоватая земля, началось разнотравье, сначала кусками, потом сплошным ковром — высокие ковыли, бурьян, подорожник, даже синие и белые васильки росли. Реальной пользы нам от этого не было никакой, цветы и траву есть не станешь и воду из них не добудешь, но как-то чуточку веселее стало на душе.
Не в пример приятнее тащиться среди трав, чем по этакой лунной поверхности…
Я стал примечать, что особенно оживился почему-то Керим. Но поначалу не придал этому никакого значения: мало ли что в душе у человека, главное, чтобы его мысли его в полное уныние не приводили…
Еще одна хорошая сторона: маскироваться стало удобнее. При необходимости завалимся в высокие ковыли или травы, и заметить издали гораздо труднее, чем залегших на голой земле, не то чтобы издали бросавшихся в глаза, но заметно выделявшихся на фоне земли в своих гимнастерках, пусть и подвыцветших…
Часок шли по темноте, а потом я распорядился устраиваться на ночлег. Еще засветло стали попадаться не видные в траве ямы и овражки, ухнешь в такой — можно и ногу поломать, остальным придется нести…
Уже минут через пять пришел Керим, тихонечко попросил:
— Отойдемте, товарищ комод, есть разговор…
Понимаете ли, звания не только у младшего комсостава, но и у командиров сплошь и рядом звучали сокращенно: комбат, комроты… и так далее. «Комотд» и «комод» отличаются только одной буковкой, которую приходится особо подчеркивать голосом. Если не имелось рядом командиров повыше, если отношения с подчиненными были самую чуточку неуставными, так и звучало: «Товарищ комод». Особого панибратства тут не было, и «комоды» относились к такому обращению спокойно, как и я тогда — все четверо под моим началом воевали не первый месяц, можно было дать маленькое послабление…
Он сказал:
— Товарищ комод, разрешите пойти поискать еду? А то и вода попадется. Ребята совсем приуныли…
Мне бы тут и прикрикнуть тихонечко: «Ну где ты тут собираешься искать еду и воду, дуралей? Да еще ночью?» Но я отчего-то, в глубине души сам себе удивляясь, кивнул:
— Разрешаю.
Он сказал:
— Товарищ комод, дадите тогда наган? С винтовкой несподручно. Мало ли кто попадется…
С винтовкой в перестрелке, да еще ночной, как раз гораздо сподручнее, чем с наганом. Но я как-то машинально вынул наган и отдал ему. Керим положил винтовку, засунул наган в карман галифе и обнадежил:
— Если все пройдет гладко, я быстренько вернусь…
Повернулся и зашагал в темноту. Фигура его выделялась четко, заслоняя звезды, крупные, яркие, горевшие до самого горизонта, — но все меньше и меньше, он уходил быстрым шагом.
И только когда он окончательно пропал из виду, с меня словно какое-то наваждение свалилось, чуть не взвыл и принялся себя костерить последними словами. Что я такое допустил? Разрешил уйти неизвестно куда, да еще наган отдал! Что со мной такое случилось? Странно очень.
Я и мысли не допускал, что он может уйти к немцам, — не тот парень, давно к нему присмотрелся. Но мало ли что? У него могли попросту мозги съехать, решил, что добудет в безлюдной степи без единого ручейка еду и воду — и будет блуждать неизвестно где, пока обязательно не заблудится. Хорошо же я буду выглядеть: разрешил подчиненному уйти неведомо куда, да еще отдал ему личное оружие. Если он таки сгинет, если выйдем к своим, и об этом станет известно начальству или особистам — на меня в горячке тяжелого времени могут собак навешать… Обморочил он меня, что ли? А ведь никогда я не верил в такие штучки…
Как легко догадаться, я долго места себе не находил. То и дело поглядывал на часы, они шли нормально, но казалось, будто остановились…
Минут через сорок в той стороне, куда он ушел, — я с нее глаз не сводил — показалась фигура, заслонявшая звезды, она росла, приближалась неспешной походкой, — и, когда подошла довольно близко, можно было уже рассмотреть, что обе руки у нее заняты какой-то объемистой ношей. Я, конечно, окликнул тихонько, для порядка: «Стой, кто идет?» Керим так же тихо отозвался.
Подошел ко мне. В одной руке у него был какой-то узел, в другой большущий кувшин литров самое малое на пять, пузатый, с высоким узким горлышком и удобной для переноски ручкой. Поставки его на землю, Керим сказал буднично:
— Вот, все, что удалось раздобыть, — и протянул мне ручкой вперед наган. — Извините уж, товарищ комод, пришлось потратить два патрона. В воздух. Тяжелый там народец, не сразу удалось с ними добром…
Самое интересное, я не кинулся с расспросами, хотя это и было крайне удивительно: откуда все? Что за такой тяжелый народец, для вразумления которого пришлось в воздух стрелять? Отчего-то ни малейшего желания не возникло ни у меня, ни у остальных. Может, еще и оттого, что горловина узла — не завязанная, а попросту скрученная в жгут, помаленьку развернулась, и оттуда так одуряюще пахнуло свежеиспеченным хлебом… Я спросил только:
— В кувшине что?
— Сок, — сказал Керим. — Я тут прихватил пиалушку, чтобы было из чего пить…
И достал из кармана галифе что-то и в самом деле похожее на глубокую пиалу — я их насмотрелся в Ташкенте. Вот это он умно придумал: если пить из горлышка, глотками, начнутся нелады: глотки у всех разные, придет кому-то в голову, что другой выпил больше, — вот вам и мелкая ссора, совершенно ненужная в нашем пиковом положении…
— Сначала — попьем, — распорядился я. — По одной, не увлекаясь…
Керим вытащил длинную деревянную затычку, наклонил кувшин и подал мне первому, как старшему по званию. Пиала была большая, из таких не пьют, а едят суп или второе, не меньше чем пол-литра вмещается. Я ее осушил, не отрывая от губ, стараясь не пролить ни капельки. Действительно, больше всего походило на фруктовый сок, без лишней сладости, скорее уж с кислинкой, как сливовый, но вроде бы и не совсем сливовый… Ужасно хотелось еще, но я сдержался, сам отдал приказ — по одной. Следовало быть экономнее.
Когда все напились, я развернул узел — там кучей лежали большие толстые лепешки, примерно одной величины. Бог ты мой, как от них пахло! Кишки сами собой зашевелились. Но и тут следовало соблюдать умеренность. Я сосчитал — десять. Отомкнутым штыком начал их резать пополам, стараясь, чтобы половинки вышли одинаковыми. Толстые, в два пальца, поджаристые, но нисколечко не подгорелые — белый хлеб, мягкий, духовитый… Роздал по половинке, смолотили мы его вмиг. И на душе повеселело. Мало, конечно, каждому досталось, казалось, я бы один быстро уплел весь десяток и кувшин опростал до донышка, но следовало приберечь и на завтра. А то и растянуть завтра на два раза, впереди полная неизвестность…