Майя Илиш - Комната кукол
Моего же аппетита хватило бы даже на то, чтобы еще и днем есть со слугами. Даже в сиротском приюте я никогда не ложилась спать такой голодной. Не утешало и то, что к ужину подавали прекрасное вино — напротив, теперь меня мучил не только голод, но и жажда, поскольку я решила полностью воздерживаться от вина. Вайолет всегда делала ровно глоток вина, а остальное выливала, да и Руфус никогда не пил больше одного бокала. Я не могла представить, как бы они выглядели опьяневшими, очень уж это было на них не похоже.
Правда, было и что-то хорошее в том, что я теперь ела с господами, — так я увидела еще одну комнату Холлихока. Ужин подавали в столовой, огромном помещении с длинным столом, явно не рассчитанным на то, что за ним будут сидеть всего два-три человека. Должно быть, тут проходили светские приемы и праздничные банкеты, но вместо этого я сидела на одном конце стола, а Руфус и Вайолет — на другом. Я втайне ожидала, что они, как Болванщик и Мартовский Заяц, начнут пересаживаться со стула на стул, чтобы хоть раз посидеть на каждом месте. За ужином Молинье общались не больше, чем за завтраком, что неудивительно. Да и окружавшая нас роскошь действовала угнетающе — мрамор, серебро, золото, хрусталь…
Итак, только куклы теперь составляли мне компанию, и я была почти рада, время от времени слыша их смех, что происходило именно тогда, когда я меньше всего этого ожидала. И всякий раз мне не удавалось определить, какая именно кукла смеется. Ну, хоть кто-то в этом доме заливается смехом. Иногда я представляла, что смеются вовсе не куклы, а призрак, живущий в этой комнате. Например, дух мисс Лаванды, после смерти вновь ставшей ребенком, которым она в глубине души хотела всю жизнь оставаться… Но я не могла решить, что волновало бы меня больше — смеющиеся куклы или поселившийся в комнате призрак. Правда, привидений я там все-таки не видела, но это еще ничего не означало. В конце концов, я не решалась зайти туда ночью.
И когда в комнате впервые раздался не смех, а детский плач, я восприняла это спокойнее, чем от себя ожидала. Звук был неприятным, и я была рада, что ребенок только всхлипнул, а не разревелся в полный голос. Я как будто подозревала, что рано или поздно произойдет что-то подобное, да и плач ничем не хуже смеха. Мне еще сильнее захотелось понять, кто же плачет в этой комнате, чтобы утешить бедную куклу — или бедного призрака, раз уж на то пошло. В плаче слышалась растрогавшая меня печаль, но я уже научилась не воспринимать ничего близко к сердцу. Я быстро приспосабливалась. Я выжила в приюте Св. Маргариты, привыкнув отгораживаться от горя и подавлять в себе разочарование, когда родители приезжали в приют и забирали другого ребенка. Я спасалась мечтами о цирке. Теперь же я отгородилась от голосов кукол. Только яркие сны вносили какие-то краски в мою блеклую жизнь. Но что это были за сны!
Однажды мне приснилось, что на ветвях огромного дерева накрыт стол с изящными резными ножками, украшенными золотыми узорами, вот только ножки эти вырастали прямо из дерева. На столе красовалась белоснежная скатерть. За этим столом сидела Вайолет и пила чай из золотой чашки. Но когда она опустила чашку, я увидела, что вместо носа и рта у нее очаровательный клюв, как у соловья. Из волос у нее торчали перья, а на спине виднелась пара крыльев, только не птичьих, а похожих на крылья бабочки, с разводами цвета полночи и сумерек. Я подлетела поближе и увидела, что на ветках нет листьев. Вместо них на дереве сидело невероятное количество мотыльков. Они взмахнули крылышками, приветствуя меня. Я опустилась рядом с Вайолет за стол… и проснулась.
Другие сны походили на этот. Красивые сны, ничто в них не казалось опасным или страшным, но они пугали меня своей чужеродностью. Некоторые элементы снов повторялись — крылья, бабочки, коконы, паутина, шелковые нити. Я точно знала, что раньше мне никогда не снилось ничего подобного, а если и снилось, то я не запоминала эти сны, ведь они не были такими яркими, как теперь.
Но я училась. Я начала вести дневник, куда записывала свои сны, случаи с куклами и свои мысли о Вайолет и Руфусе. Конечно, у меня не было настоящего дневника, да мне и не хотелось заполучить что-то такое, ведь Руфус мне запретил. Но я уже давно поняла, что никто не интересовался моими записями в блокноте, всеми этими указаниями размера, цвета волос и особенностей причесок кукол. Вайолет и Руфуса интересовало только одно — есть ли в комнате еще куклы, как та, которая исчезла, или та, что сидела теперь на верхней полке шкафа. Поэтому я перевернула блокнот вверх ногами и начала вести дневник, внося записи с конца. Никто ничего не заметит. И этот блокнот я не оставляла в своей комнате, поэтому никакая горничная его не найдет. Пока дневник хранится в Комнате кукол, никто не раскроет мою тайну.
Руфус и Вайолет туда никогда не заглянут. Им не нужен был каталог, они никогда не устроят выставку или аукцион. Я проводила столько же времени с куклами, как и раньше, хоть и перестала их обмерять и раздевать — вместо этого я сосредотачивалась на своих ощущениях от близости к той или иной кукле. Я подносила к кукле руку, останавливая пальцы на безопасном расстоянии в два сантиметра от ее головы. Когда я находила куклу, вызывавшую во мне какой-то отклик, то пыталась понять, приятное это ощущение или нет, и поступала соответственно.
К куклам, которые казались злыми, я не прикасалась, но запоминала их лица. Когда-нибудь нужно будет попросить у Вейверли пару грубых садовых перчаток — хотя мне нужно было всего лишь поднять кукол и пересадить их на полку, я не хотела прикасаться к ним голыми руками. На данный момент мне нужно было отправить в изгнание на полку три куклы. Они были настолько злыми, что я боялась, как бы они не заразили остальных, если я не отправлю их на карантин. Но если какая-то кукла казалась теплой и живой, я рассказывала об этом Вайолет и Руфусу за ужином, словно в этом не было ничего удивительного. Я уже привыкла к тому, что куклы — вовсе не то, чем кажутся. У меня не было другого выбора, ведь иначе я сошла бы с ума или умерла от страха.
Так моя жизнь вошла в привычную, хотя и удивительную колею, где необычное становилось повседневным. Я ждала и новостей о племяннице Молинье, которая должна была приехать со дня на день. Впрочем, я уже была скептически настроена по отношению к этой девочке — и виноват в этом был Руфус. Он редко называл меня по имени, обычно обращаясь ко мне просто «девочка», и я с этим смирилась, но когда речь шла о его собственной племяннице, должен же он знать, как ее зовут! Тем не менее он всегда говорил «племянница», будто никакого имени у этой девочки не было. Странно, не так ли? Я не могла этого понять, поэтому записала свои подозрения в дневнике. Я даже испытывала какое-то наслаждение, изливая на страницы дневника свои рассуждения — прямо под носом у Руфуса!
Я рассчитывала, что эту девочку ждет грандиозный прием и все слуги соберутся в холле, как в тот день, когда Руфус и Вайолет привезли меня из приюта. Племянница не могла прийти из Лондона пешком, и если Руфус не поедет за ней лично, то пошлет кучера, и я надеялась, что мне тоже позволят съездить в Лондон, ведь мне предстояло стать «компаньонкой» этой гостьи, как они выражались. Мне очень хотелось вновь ощутить запахи большого города — иногда, невзирая на великолепную природу и чистый воздух Холлихока, я скучала по смогу и туману. Даже если бы речь шла просто о том, чтобы встретить племянницу Молинье на ближайшей железнодорожной станции, я все равно бы с удовольствием туда съездила.
Я любила Холлихок, но нужно было иногда выбираться отсюда, а поскольку по воскресеньям мы не ходили в церковь, я надолго застряла в этом доме. Если я в ближайшем будущем не сменю обстановку, то еще, чего доброго, сойду с ума. Вернее, сойду с ума еще больше. Поэтому я внимательно слушала Руфуса, чтобы не пропустить момент, когда он будет говорить о приезде племянницы. Я готова была умолять его, встать на колени, только бы он позволил мне поучаствовать в этом приключении.
Именно поэтому я была так разочарована, когда однажды утром пришла на завтрак и увидела, что на моем месте сидит незнакомая девочка.
— Позволь представить тебе Бланш, — сказал Руфус. — Она приехала сегодня ночью.
Кивнув, я заставила себя улыбнуться. Ночью, ну надо же! Я ничего не слышала, но это неудивительно, ведь моя комната находится далеко от входной двери. В доме мог бы разразиться пожар, и я оказалась бы последней, кто узнал об этом. Но в этот момент возможность пропустить пожар беспокоила меня в последнюю очередь. Я так предвкушала ее приезд, и что из этого вышло? Ничего.
— Бланш, это Флоранс, — сказала Вайолет. — Мы тебе о ней рассказывали.
Девочка повернулась ко мне, и я попыталась отыскать в ее чертах сходство с дядей или тетей. Кое-что общее у Бланш с ними определенно было — та же мертвенная бледность, ни кровинки в лице.
