Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья
— Попрыгай, — сказал мальчик и шумно втянул слюни.
Ада послушно, сосредоточенно подпрыгнула, будто играла в «резиночки». Раз, другой. Из кармана выпала варежка, Ада при следующем прыжке втоптала ее в грязь. Невидимую резинку подняли выше — только что были «первые», на уровне щиколоток, а теперь Аду заставляли прыгать «вторые», те, что до колена…
Кто-то схватил ее сзади за плечи, и «резиночки» пропали, развеялась серая муть в голове, все стало как обычно. Ада обернулась и увидела запыхавшуюся Розу с мятым цветком мать-и-мачехи в руке.
— Прыгайте, — сказал мальчик.
Роза подняла на него черные нездешние глаза, мальчик выронил свою куклу, попятился, замахал руками, упал на мокрые прелые листья и разревелся. Потом, оскальзываясь, с трудом поднялся на ноги и бросился бежать в сторону особняка.
— С ним что-то сделали, — сказала Роза. Она побледнела, на смуглом лице пролегли тени.
— Там школа для дураков. — Ада показала на особняк. — Интернат для всяких… — Она скосила глаза к переносице и шепотом добавила: — Папа тебя туда отдать хотел. Только чур никому не говори, что я сказала! Обещаешь?
— Никому. — Роза подцепила ее мизинец своим и легонько потрясла. Во дворе у нас никто так не делал, но Ада сразу же поняла, что это какой-то клятвенный ритуал. — Обещаю.
Ада сунула в карман промокшую варежку, поправила пальто и как ни в чем не бывало направилась обратно к пруду. А Роза долго стояла на месте, глядя то на Аду, то на особняк и задумчиво растирая в кулаке цветок мать-и-мачехи.
За ужином профессор Вейс был мрачен и вместо обычной своей стопки смородиновки, которую Дора Михайловна делала сама, выпил две с половиной. Точнее, он думал, что три, но Дора Михайловна сохраняла бдительность и с каждым разом подливала все меньше. Потрясая вилкой, Вейс говорил что-то про грядущие смутные времена, про то, что непонятно, как оно вообще дальше будет, ходят слухи, что их институт могут просто-напросто закрыть, а никто и не заметит, кому до них дело, когда в стране такое творится… Ада и Роза не очень понимали, что творится в стране, одно только знали твердо — в стране регулярно происходят очереди, и иногда их приходится отстаивать вместе с Дорой Михайловной, потому что в шесть рук дают больше, чем в две, даже если дополнительные руки детские и много в них все равно не поместится.
— Одного бы ребенка на ноги поставить, — раскис после второй стопки Вейс. — Я же предлагал разумное решение…
— А к чаю — банановый мусс! — громко объявила Дора Михайловна. За ярко-зелеными бананами отстояли длинную очередь, а потом бананы почти две недели зрели в духовке. Без изысков к чаю Дора Михайловна никак не могла — и конфеты готовила из сухого молока, и пироги пекла, теперь вот сделала мусс по умопомрачительному рецепту соседки из дома напротив.
— Есть очень хорошие учреждения…
— Мусс! — воскликнула Дора Михайловна и вылетела из комнаты, хлопнув дверью. Дрогнул на столе увядший пучок мать-и-мачехи в стаканчике.
У Розы опять вспыхнуло под ребрами. Она была уверена, что Вейс говорит о ней и об интернате. Что-то больно заскреблось внутри, распирая грудную клетку, Роза опустила голову и задышала, как учил невролог. Вдох. Выдох…
— Что такое? Опять припадки? — раздраженно спросил Вейс.
Роза посмотрела на него через стол, набрала в грудь побольше воздуха и выдохнула, представляя, как летит прямо в Вейса прозрачный пузырь, наполненный ее жгучей болью.
— Что еще…
Вейс поперхнулся словами и застыл на месте с окаменевшим лицом. Потом медленно открыл рот и высунул во всю длину язык с белесым гастритным налетом. Ошалело глядя прямо перед собой, взял с тарелки ножом немного горчицы и аккуратно размазал ее по языку. Глаза его покраснели и набухли слезами.
— Па-апа? — пролепетала Ада.
Вейс оскалился и с силой сомкнул зубы, прикусив свой язык посередине. По белесо-розовому, намазанному горчицей куску живого мяса побежала быстрая темная кровь, закапала в картофельное пюре. Толкнув дверь локтем, в комнату вошла Дора Михайловна со своим банановым шедевром, и тут Вейс наконец мучительно и хрипло закричал. Дора Михайловна тоже вскрикнула, завизжала Ада…
— Аптечку! Розочка, неси аптечку! Ада, звони «ноль три»!
Роза со всех ног бросилась на кухню, где в аккуратной жестяной коробочке хранилось все необходимое — бинты, йод, перекись… Ей было легко и немножко страшно, и она тоже не понимала, что случилось. Но самое главное — в груди уже не пекло, и ей больше не казалось, будто что-то распирает ее изнутри и вот-вот разорвет на части.
Профессор Вейс не помнил, что произошло. У него заподозрили микроинсульт и сказали, что он легко отделался. На язык пришлось накладывать швы, но спустя пару недель Вейс снова преподавал, по возможности заменяя устную речь формулами и пояснениями на доске. Дикция, конечно, пострадала, и студенты дали ему кличку Шепелявый. И немедленно родилась легенда: мол, Вейс с женой съездили в ГДР, на историческую родину, и там впервые в жизни попробовали знаменитую немецкую свиную рульку. Румяная, истекающая мясным соком, замаринованная в пиве, с печеными яблоками, с хреном — чем голоднее был студент, тем детальнее становилось описание — в общем, рулька была настолько прекрасна, что Вейс в гастрономическом экстазе буквально откусил себе язык, и его пришлось пришивать обратно.
В год, когда Вейсы удочерили Розу, в нашем дворе начали болеть деревья. До того, как начальственные люди вздумали рубить живые деревья и сажать пластмассовые, в старом центре было зелено. Главенствовали тополя, цветущие весной восхитительными алыми сережками-гусеницами, которыми дворовые девчонки украшали косы и пугали друг друга, подкидывая тяжелую гусеницу за шиворот. В изобилии росли темные липы, с которых по велению бабушек обирали сладкий летний цвет на чай — хотя в чае ни сладости, ни медового аромата потом не чувствовалось, только еле уловимый привкус пыльного городского июля. Клены, которые ценны осенью и очень начитанны, — в каждой домашней библиотеке нашего двора, в тяжелых словарях и энциклопедиях, хранились старательно расправленные для вечности кленовые листья — красные, желтые, оранжевые, с лихорадочной прозеленью… И еще, конечно, росло у нас то дерево, которое городские любители природы обычно называют ясенем, только на самом деле это не ясень, а клен ясенелистный, дерево невзрачное, неприхотливое и, говорят, сорное.
Ясенелистные клены заболели первыми. На их стволах стали появляться уродливые наросты, похожие на огромные бородавки. Потом наростами покрылись и липы, и тополя.
А в семействе гадалок из углового дома заболела старая Авигея. Прихварывала она давно — поговаривали, что началось все с того ужасного случая семилетней, кажется, давности: в доме с аркой человек сошел с ума и напал на собственную жену с ребенком. Авигея, как это часто бывало в подобных историях, проходила мимо и в стороне остаться не смогла. Бросилась на помощь, а сумасшедший спустил ее с лестницы — вот с тех пор здоровье у старшей гадалки и испортилось, а потом и вовсе какая-то тяжкая болезнь начала грызть ее изнутри…
Удивительная была эта Авигея, вечно во что-то впутывалась. И жутких бабок из какого-то далекого села, которые убили в угловом доме одинокого философа Льва Вениаминовича, тоже она милиции сдала. Хотя когда это было, еще до того, как мужик в угловом доме с ума сошел, никто уже про философа не вспоминал… И на гадание к Авигее очередь была на две недели вперед расписана. И лет ей было уже, наверное, под восемьдесят, но она так разительно отличалась от обычных дворовых пенсионерок, что ее язык не поворачивался назвать старухой — тонкая, сухая, прямая, на пальцах кольца, на голове — хитро закрученный тюрбан.
И слухи про Авигею ходили тоже удивительные. Рассказывали, к примеру, что она родилась еще до революции, училась в институте благородных девиц, и видела царя, и даже гадала царице по высочайшей просьбе, но Распутин заглянул в карты и велел выгнать юную гадалку. Хотя это всё, наверное, врали, не настолько же древней она была.
