Наталья Резанова - Третий день карнавала

Есть! Заглотил наживку. Одним мужчинам надо изливать душу священникам. А другим — девицам на карнавале. Даже если одна из них репортерша. Однако наживка должна быть вкусной…

— Вообще-то, учитывая специфику вашего учреждения, странно было б скорее, если б не возникло никаких проблем. Даже и без связи с мрачной славой особняка и скорбной судьбой виконтессы et cetera. Конфликты с родственниками пациентов, да и сами больные — не такие, как в обычном госпитале.

— Если б это было так, никто из нас не стал бы заморачиваться. Но проблемы связаны именно с пресловутыми слухами и легендой о призраке виконтессы. Я не берусь даже определить, кто за этим стоит. У профессора Сеголена множество врагов в медицинских кругах, и они идут на все, чтобы доказать ошибочность его методов лечения, не брезгуя самыми грязными методами. Но, возможно, дело не в них. Дом, как я уже сказал, перестроен и находится в отличном состоянии…

— …и если заставить снова продать его по бросовой цене, кто-то получит немалую выгоду, так?

— Вы все правильно уловили.

— Нет, не все. Кто-то мешает профессору, запугивая ваших пациентов призраком безголовой Клары-Виктрикс?

— В общем, да. — Вид у доктора стал совсем удрученный. Его можно было понять. Пациенты и без того психи, а если их еще основательно напугать, там такое начнется… тут уж не только портером, тут чем-то покрепче необходимо лечить нервы.

— Но у психиатрической клиники непременно должны быть дежурные охранники. Они что, не в состоянии поймать мошенников?

— Охранники, безусловно, есть. Также и врачи, и санитары добровольно вызывались нести стражу в ночное время, но не смогли поймать никого, кто бы проник снаружи на территорию клиники.

— Вы намекаете, что злоумышленник находится внутри клиники? И скрывается под личиной кого-то из персонала? Или пациента?

— Об этом мы тоже подумали, и профессор провел внутреннее расследование. Однако все сотрудники клиники — уважаемые люди с безупречными рекомендациями. А больные — ну, это больные.

То есть признать, что среди пациентов затесался симулянт — значит поставить под сомнение репутацию обожаемого профессора. Ну, а я при своей работе таких притворщиков повидала, куда там почтенным докторам. Опять же, безупречные рекомендации легко подделываются… Но зачем я буду огорчать доктора подобными замечаниями, особенно при том, что я еще не выковыряла изюм из этой булки?

— Ладно, оставим пока в стороне ваших недоброжелателей и вернемся к мрачным историям этого особняка. Быть может, они выведут нас на личность мошенника.

Доктор нахмурился.

— Должен заверить вас, что никакого призрака виконтессы в окровавленном саване, требующего назад свою отрубленную голову, никто не видел.

— Да и каким местом она его требует, если голова отрублена? — цинично заметила Либби.

— А учитывая обстоятельства убийства, там и савана не должно быть, — добавила я.

— А какие там были обстоятельства?

— Когда толпа ворвалась в особняк, Клара-Виктрикс попыталась укрыться в одной из комнат. Почему-то она считала, что там будет в безопасности, во всяком случае, так пишет Маккензи в «Истории революции». Разумеется, она ошиблась, и ее выволокли оттуда. Убийство произошло на улице. Полагаю, на жертве в это время было домашнее платье.

— Я бы на ее месте выскочила через чердачное окно. Или удрала через погреб.

— Разумно. А я бы просто постаралась не оказаться на ее месте. Но мы с тобой, Либби, не аристократки старого режима. Извините, доктор, мы все время вас перебиваем. Вы рассказали, чего в особняке не видят. А что видят?

— Да в том-то и дело, что ничего! — с досадой воскликнул он. Если б доктор не был в таком настроении, я бы решила, что он неудачно пошутил. Сообразив, как это прозвучало, он уточнил: — Я бы не сумел описать это как зримый образ. Люди говорят о неких сгустках тьмы, появляющихся из темных же закоулков здания и внезапно исчезающих. Таких, будто тьма в них приобрела некую плотность и способность перемещаться по своей воле. А также о том, что от них исходит леденящий сердце холод. В общем, игра теней…

— Люди — это пациенты или персонал?

— И те, и другие.

— Однако, по-моему скромному разумению, эти сгустки тьмы больше подходят на роль призраков, чем скелет в саване, бряцающий ржавыми цепями… или как там обычно рисуют гостей с того света. И как раз поэтому того, кто эту пакость вам устроил, сложнее поймать. Явление традиционного призрака — с саваном и цепями — требует некой бутафории и костюмов. Здесь, полагаю, достаточно только фонаря, чтобы создать игру теней для нужного эффекта. А может, и фонаря не надобно. Каким бы капитальным не был ремонт, каким бы современным не было оборудование лечебницы, она все равно остается старым домом, овеянным мрачными легендами. Достаточно запустить подходящие слухи да погнать их в правильном направлении, как призраки сами собой начнут мерещиться в каждом углу. Врачи, конечно, люди просвещенные, но среди них и сиделок наверняка найдутся суеверные. Про пациентов и не говорю. В такой ситуации очень трудно объяснить окружающим, что не стоит бояться, не то что поймать злоумышленника на горячем.

— Если б это была только массовая истерия, которая, в конце концов, лечится как медикаментозно, так и специальными процедурами, мы бы справились. Но когда доходит до смертных случаев… — он осекся, сообразив, что сказал слишком много.

Я не заорала: «Продолжайте, продолжайте!», а выдержала подобающую паузу. Потом сказала:

— Вот, значит, как. Почему же вы не обратитесь в полицию? Уверяю вас, там не все сплошь болваны, хотя нынче принято так думать. — Я знала, о чем говорю, но не стала уточнять откуда.

Доктор, осознав, что я не гоняюсь за сенсациями (а я не гоняюсь, не мой стиль), ответил также с достаточной мерой откровенности.

— Уже упоминалось, что это частная клиника. Мы зависим от оплаты за лечение и от пожертвований. У многих психиатрических лечебниц дурная слава. Смерть пациента — или даже нескольких — ничего не меняет. Более того, родственники, отдавшие больного в подобную клинику, радуются, что избавились от обузы. Бог им судья. У нас не так. Мы принимаем пациентов не для того чтобы держать их в изоляции, а чтобы лечить. И смерть пациента очень дурно скажется на нашей репутации.

Пациент. Стало быть, умер не кто-то из персонала. А профессор желает избежать огласки. Эх, начальство, все-то оно одинаково, что военные, что чиновники, что прогрессивные профессора.

— Но ведь с этим надо что-то делать, — не знаю, как это у меня вырвалось.

— Я и сам понимаю, что надо, — тихо отвечал Штейнберг. — Всю голову сломал. Пошел вот сюда перед дежурством, чтоб отвлечься от тягостных мыслей. Встретил вас, решил — поболтаю с девушками… а болтаю все о том же.

— А вот я бы посмотрела на этот дом с привидениями, — ляпнула Либби. Я бросила на нее умиленный взгляд. Мне самой так никогда не суметь. Нужна подлинная непосредственность.

— И в самом деле. Сейчас же праздник. Да еще ночь. Персонала в особняке минимум. А вот злоумышленник вполне может себя проявить именно сегодня.

Нет, доктору не надо было лечить нервы крепкими напитками. Похоже, он уже успел принять определенное количество, хотя, как и подобает бывшему сотруднику армейского госпиталя, держался хорошо. Но идею прихватить нас на дежурство, чтобы посмотреть, что творится в его родной психушке, он воспринял с энтузиазмом.

— Действительно, в такую ночь никто не заподозрит, что мы ведем поиски! — И даже не подумал заявить, что мы, мол, подвергаем себя опасности, что барышням совсем не пристало шататься по ночным дурдомам, не говоря уж о том, что мы подбиваем его злостно нарушить внутренний распорядок лечебницы. Этот тип определенно мне нравился. Либби тоже, хотя и в другом смысле. Она подхватила доктора под руку, как только мы вышли из кафе и двинулись по аллее Кауль-парка.

Музыка все еще играла, на сей раз это был вальс «Волны Эрда».

— Чтобы не терять времени, — сказала я, — может, по пути вы просветите нас, в чем заключалась подозрительность смерти пациента?

— Пожалуй, большинство людей не сочло бы ее подозрительной. Когда мужчина сорока пяти лет, весьма полнокровный, внезапно покидает сей мир ненасильственным путем, принято писать: «Скончался от удара» и не задумываться над дальнейшим.

— Да, апоплексия — болезнь сорокалетних, так мне говорили. Что же встревожило вас?

— Прежде всего, я настаиваю на этом — смерть действительно наступила от естественных причин. Не было оснований обращаться в полицию. Мгновенная остановка сердца. Да только не страдал он болезнями сердца, вот в чем дело.

— Но чем-то же он страдал, если угодил в лечебницу?

— Намекаете, что он был буйно помешанным? О, если б это было так, то подобная смерть вполне объяснима. Прилив крови к мозгу вследствие припадка вполне может привести к печальному исходу. Но господин Бекке… ох, я назвал имя, ну да неважно… итак, Ульрих Бекке был, безусловно, душевнобольным человеком, но тихим. Его болезнь состояла, если можно так выразиться, в выпадении значительных фрагментов воспоминаний. Он осознавал, что ему говорят, но не узнавал родных и знакомых, с трудом отдавал себе отчет, что происходит вокруг. Был мягок и покорен, но выполнял предписания врача лишь сразу после того, как о них слышал — иначе забывал. Иногда у него бывали периоды просветления. Тогда ему разрешали прогулки — доктор Сеголен считает, что больным необходим свежий воздух. Но и в периоды рассеянности его болезнь не требовала ни фиксации, ни сильнодействующих лекарств, действие которых могло бы прискорбно сказаться на работе сердца.