Фернандо де Без - Повелитель звуков
— Всего неделю назад она была жива, она сидела здесь, на этом самом месте… А сейчас… О, Людвиг, это ужасно!
Она отправилась на мессу и провела семь часов в молитве. Она чувствовала себя виноватой, потому что ей свадьба Людовики была как кость в горле. Она молилась так же истово, как и тогда, когда просила Всевышнего не допустить этой свадьбы, бросавшей вызов ее тихому и размеренному существованию, воскрешавшей в памяти пять балов, музыку, вечерние туалеты и яркий, режущий глаза свет.
Несколько вечеров подряд я старался не задерживаться в консерватории. Как только заканчивались уроки, я приходил домой, запирался в своей комнате и вновь возвращался мыслями к произошедшему: вспоминал каждый шаг, терпеливо искал совпадения в смертях двух девушек, которые настигли их во время нашего соития. Можете ли вы представить себе, святой отец, каково приходится юноше, знающему, что из-за него погибли две его возлюбленные? Но я не нуждался в оправдании. Я искал ответ.
В один из таких вечеров, лежа в кровати при приглушенном свете и глядя в потолок, я услыхал стук в дверь. Я медленно поднялся и, ощущая стариковскую немощь в ногах, подошел к двери. Открыл ее.
На пороге стоял Дионисий.
— Что с тобой стряслось, приятель?! Никак ты решил уйти в монастырь? Каждый вечер после занятий ты убегаешь как ошпаренный. Тебя что-то тревожит, верно? Довольно! Бери пальто! Дионисий отправляется кутить! И ты отправляешься вместе с ним. Разве я тебе не обещал? Ха-ха-ха!
Я попытался отнекиваться, но не тут-то было. Дионисий настоял на своем, сотрясая воздух взрывами хохота. Развлечения не шли мне на ум, хотя, возможно, как раз их мне и недоставало. Проветриться, немного выпить, поболтать, послушать скабрезные шутки Дионисия, посмеяться. Прежде всего, посмеяться.
На их ярко накрашенных лицах не было ни проблеска мысли. Щеки раскраснелись от выпитого вина и тепла очага. Из-под дешевого шелка призывно торчали соски. Тела источали резкий запах: смесь вина, пива, жира, пота и мочи. Они смеялись, обнажая черные гнилые зубы. Ума не приложу, где только Дионисий откопал этих двух… У меня не было слов, святой отец, просто не было слов. Крики, кривляния, нетерпеливые хлопки рукой по стойке бара, плевки, избитые сентиментальные истории, глупые шутки.
Аккордеон и скрипка глумились над музыкой, резали слух надрывными мелодиями, которые, повторяясь снова и снова, будили во мне позывы к рвоте. То была ночь, о которой так часто рассказывал мне Дионисий. Ночь безудержного пьянства и доступной любви.
Мы пили пиво с теми двумя девицами в притоне, расположенном в одном из самых грязных кварталов Мюнхена. Дионисий отпускал сальные шутки, способные вызвать у чувствительных натур нервный припадок. Таков был мой друг. Каждую шутку девицы сопровождали взрывами хохота, такого оглушительного, что даже Дионисий не мог с ними сравниться. Они то и дело перешептывались, бросая на него красноречивые взгляды. Этот смешливый толстяк как нельзя лучше подходил для одной ночи любви, сумасшествия и разнузданности. Я старался не отставать от него, что, впрочем, едва ли мне удавалось.
И вновь нахлынули воспоминания о Мартине и Людовике, об их безжизненных телах. Что-то во мне убило их. Мне захотелось уйти. Я пил вино и пиво, пытаясь заглушить свою боль, и после нескольких глиняных кувшинов голова пошла кругом, мне даже удалось выдавить из себя что-то похожее на смех. Трудно сказать, почему или над чем я смеялся. В глазах стояли видения: дрожащая Мартина, Людовика, выплевывающая из легких сгустки крови. Но сейчас, опьянев, я мог думать о них и смеяться. Порой я завидовал беспечности Дионисия. Мне хотелось быть таким же, как он: пустым и беззаботным, как пыль дорог, что поднимается вслед за колесами и исчезает. Мне тоже хотелось исчезнуть, раствориться, превратиться в ничто.
Вскоре нас выставили из трактира. Я вышел на улицу. В голове все еще гудели надрывные пассажи аккордеона и фальшивые всхлипы скрипки. Реальность рванулась к моему лицу камнями тротуара, и я едва устоял на ногах. Немного проветрившись, я заявил, что устал и хочу спать, но Дионисий отвел меня в сторонку и сказал:
— Это не любовь, Людвиг, это не любовь… Это всего лишь два тела. Два куска мяса! Мне они нравятся не больше твоего, но речь не об этом! Нужно только соблазнить их и затащить в постель. Там будет темно, ты не увидишь ее лица, а наутро не вспомнишь, как ее звали… Полно! Долговязая — мне, вторая — тебе. Не бросай меня, парень, не бросай меня. Мы же друзья, черт побери!
Дионисий привел нас к себе в пансионат. Он открыл входную дверь, и мы с хохотом, который, уверен, поднял на ноги не одного постояльца, поднялись по лестнице и ввалились в его комнату.
Я смутно помню, как оказался в постели с той распутницей, имя которой я так и не удосужился спросить. От нее шел тяжелый запах, но количество выпитого вина и пива возымело свое действие. Изо рта у нее несло выгребной ямой, противный скользкий язык гулял помелом по моей шее. Я мял в руках обвисшие груди. Она стащила с меня одежду, а потом, раздевшись сама, оседлала меня и начала бешеную скачку. На соседней кровати Дионисий и его подруга занимались тем же. Оба, не переставая, кричали и смеялись. Нет, я не мог допустить, чтобы это произошло, святой отец. Я подумал о Мартине и Людовике и о том, что эта падшая женщина последует за ними, если ее лоно оросится моим семенем. Если она умрет в моих объятиях, я не только попадусь сам, но и подведу Дионисия.
Меньше всего на свете я хотел причинить вред единственному другу.
Я сбросил с себя девицу и, отвесив ей пощечину, так, словно был чем-то разгневан, схватил свою одежду и выскочил за дверь. Я спустился по лестнице и вышел на улицу. Уже там оделся и, не оборачиваясь, зашагал по тротуару. Вослед из открытого окна неслись крики Дионисия. Я не смог разобрать, что он кричит. Может быть, оскорбления, а может, похвалы. Потом раздался смех, и окно захлопнулось. Какая разница? Дионисию было хорошо и без меня. Хотелось верить, что это была его благодарность, ведь обе красотки теперь достались ему.
Я остановился на пересечении улиц и принялся раздавать пинки направо и налево: уличным фонарям, урнам, забулдыгам, мирно дремавшим на обочине, лошадиному навозу, лежавшему на мостовой, собакам, осмелившимся попасться мне на глаза. Я колотил кулаками в двери, грохотал щеколдами, обдирал костяшки пальцев о стены. Меня душил гнев. Я кричал: «Вот вам! Вот вам!»
Я вернулся домой и бесшумно открыл дверь. Было темно. Я прокрался к серванту. Здесь стояла серебряная шкатулка, напоминающая маленький ковчег, в ней тетя Констанция хранила все свои сбережения. Никогда прежде мне не приходила мысль о воровстве, но в тот миг… Я открыл шкатулку и высыпал ее содержимое в руку. Я не знал, сколько в ней денег, но чувствовал, что их более чем достаточно. Вернув шкатулку на место, я снова вышел из дома и отправился в квартал, не понаслышке известный каждому мужчине в Мюнхене. Я был полон решимости. Любое промедление убило бы меня. Кто я, гений или злодей? Виновен я или нет? Я должен был докопаться до истины.
В квартале царил полумрак. За пеленой густого тумана едва угадывались очертания дверей. Где-то вдали маяком запретного острова горел тусклый фонарь. До меня донеслись тихий плеск воды, натужные стоны, приглушенный шепот, смех. А потом все стихло, как будто тишина поглотила все звуки. Камни мостовой блестели как отполированные театральные кресла в каком-нибудь захудалом оперном театре.
Я дошел до фонаря и открыл дверь под ним. Ворот пальто почти полностью скрывал мое лицо. Владелица борделя приветливо улыбнулась, обнажив ряд гнилых зубов. В ее глазах отражалась вся нищета мира, нехитрая житейская мудрость, рабская покорность перед судьбой, уже превратившаяся в привычку. Она повидала немало на своем веку и уже ничему не удивлялась.
Мне назвали цену, я заплатил. Ей не пришло в голову задавать глупые вопросы или заглядывать мне в лицо. Она вручила мне ключ и провела по коридору. За закрыты ми дверям и слышалось тяжелое дыхание усталости, которая пытается притвориться страстью. Скрипели матрасы, жадные руки искали наслаждений.
Я вошел в комнату. Повсюду висели зеркала. Мое отражение множилось в зеркалах, точно смеясь надо мной. Жесткая постель, тусклый свет газовой лампы, глиняный таз, колокольчик, чтобы в случае чего можно было позвать на помощь.
Через минуту появилась и сама жрица любви. Я оглядел ее с ног до головы, и во мне не колыхнулось ни жалости, ни сочувствия. Я не обмолвился с ней ни словом, даже не спросил имени. Видимо, она сочла меня отчаянным гулякой, который не любит тратить время на пустую болтовню. Она сняла одежду и опустилась на кровать, спиной ко мне.
«Не вздумай взглянуть мне в глаза», — потребовал я. Наверное, тогда она подумала, что я один из тех отпрысков благородных семей, которые больше всего на свете боятся запятнать позором свое доброе имя.
