Владимир Данихнов - Колыбельная
–Ах, вот оно что,– догадалась Оля,– вы тот самый «особый гость», о котором говорил босс.
–Не в этом дело,– заверил ее Гордеев.– Пройдемте к столику. Я задам вам пару вопросов, совершенно незначительных.
–Можно, я накину что-нибудь на грудь?– поинтересовалась Оля.
–Обязательно: вот шаль.– Гордеев набросил пуховую шаль на Олины плечи.
–Откуда у вас шаль?– засмеялась Оля.– Впрочем, ладно. Спасибо, вы очень милы.
–Будете коньяк?– спросил Гордеев.
–Вам невозможно отказать,– усмехнулась Оля.
Он налил ей коньяку. Оля выпила. Щеки у нее зарделись: вкуснотища.
–Пожалуйте, лимончик,– галантно предложил Гордеев.
–Вы само совершенство,– сказала Оля, элегантно надкусывая кислую дольку.– Почему вы не появились в моей жизни раньше? Кстати, мое имя вы знаете, а как зовут вас?
–Гордеев,– представился Гордеев.
–Ничего себе,– удивилась Оля,– какая у вас фамилия: словами не описать.
Она доела лимончик.
–И что вы забыли в нашем гнезде разврата, господин Гордеев?
–Кое-кого ищу,– смутился Гордеев.– Зину. Знаете такую?
–Эту шлюху?– удивилась Оля.– Зачем она вам? Она вам не подходит, слишком проста.
–Мною движет личный интерес.– Гордеев положил руку на Олины пальцы.– Умоляю: не откажите в помощи.
–Вы такой нелепый,– сказала Оля пьяным голосом,– зачем вам эта падшая девица, когда есть я?– Она дернула плечиком, обнажая левую грудь.
Гордеев покачал головой:
–Не мне судить, кто пал.
–Но Зина вам нужна?
–Нужна: я знаю, последний раз ее видели в этом клубе.
–Здесь так шумно.– Оля поежилась, поправляя шаль.– Я вся дрожу от звуков. Пойдемте со мной в комнату отдыха.
–Там тихо?– уточнил Гордеев.
–Там пахнет духами и пудрой, а на зеркале выцветшая переводная картинка с яхтой. Говорят, эта картинка осталась от девушки, которая грезила парусными кораблями, а сама даже ни разу не побывала на море.
–Вы удивительный человек, Оля.
–Мне это говорят обычно спьяну, но вы, кажется, трезвы, господин Гордеев?
Гордеев улыбн улся:
–Такое чувство, что я знаю вас давным-давно.
–Шутник,– засмеялась Оля.– Осторожно, здесь ступенька.– Она открыла дверь в комнату отдыха, зажгла свет.– Садитесь: это табуретка для посетителей. У вас грустное лицо. Вас что-то тревожит?
–Ничего особенного.– Гордеев покачал головой.– Мне скучно жить.
–Ах, оставьте: это всем скучно.– Она наклонилась к нему и прошептала, обдав лицо горячим дыханием: – Xотите погладить меня по бедру?
–Не стоит,– тихо ответил Гордеев.
–Вы уверены?
–Совершенно.
Она отпрянула:
–Вы так милы; что ж, Зина… Зина-Зина-Зина… в последний раз она была тут неделю назад. Говорят, она задолжала денег своему сутенеру. Петя добрый мужчина, но из-за денег может озвереть.
Гордеев нахмурился:
–Он любит деньги?
Оля покачала головой:
–Он ничего не любит, он пустой. Как вы и я.
Гордеев поднялся:
–Вы знали, что Зина собирается замуж?
–Да.
–За него?
–Отнюдь. Ее жених другой.– Оля нахмурилась.– Я видела его всего один раз. Рассказывал ей что-то, щипал за кожу, смеялся. Страшный человек. Говорил что-то про счастье для…– Она закусила губу.– Что за счастье и для кого не помню, хоть убей.– Оля отвернулась к зеркалу.– Прошу вас, если это всё, уйдите. Мне надо привести себя в порядок. Я вспотела…– Она сняла шаль.– Возьмите, это ваше.
Гордеев покачал головой:
–Не мое.
–А чье?
–Не знаю: стащил с вешалки в гардеробе.
Оля расхохоталась:
–Господи, какой вы забавный.
Она привстала на цыпочки и чмокнула Гордеева в щеку.
–Спасибо вам.
–За что?– удивился Гордеев.
–Не знаю. Вы подняли мне настроение.
–До свиданья, Оленька.
–Счастливо!
Гордеев вышел. Оля достала из ящичка мобильник и набрала номер сына. Сын взял трубку, сказал «Мама, потом» и повесил трубку. Ну хоть жив – и ладно. Она застыла перед зеркалом. Я как будто существую, сказала она себе. А как будто и нет. Она вынула из ящичка фляжку с коньяком и сделала глоток; ей полегчало, и она сделала еще глоток, чтоб упрочить возникшую легкость, а потом еще один, чтоб почувствовать себя птичкой, и в конце концов выдула всю фляжку.
Гордеев вернулся к напарнику. Кошевой уже не спал. Гордеев достал из-за пазухи чашечку на цепочке, посмотрел на нее и сунул обратно за пазуху. Для чего вы таскаете с собой эту дурацкую чашку, хотел спросить Кошевой, но не спросил. Гордеев, видя, что Кошевой озадачен, решил, что он удивляется, зачем Гордеев ищет пропавшую проститутку. Вы, наверно, думаете, сказал он, что у меня возникли романтические чувства к Зине. Поверьте, это не так. На самом деле я ищу ее в связи с нашим делом.
Кошевой поднял голову:
–Что?
–Не верите?– разозлился Гордеев.– Зря. Какие чувства могут быть у меня к проститутке? Боже, я даже не спал с ней. Ну что вы мычите, Кошевой? Прошу вас: говорите внятно.
–Душно здесь, господин Гордеев,– сказал Кошевой.– Давайте выйдем.
–Давайте,– согласился Гордеев,– только, прошу вас, больше ни слова о проститутке.
Кошевой хотел спросить, о какой проститутке идет речь, но промолчал. Гордеев почувствовал странное стеснение в груди, которое отнес к слишком узкому пиджаку. На воздухе ему стало легче.
Глава четвертая
Танич ездил по вечернему городу на автобусе. Он не хотел возвращаться домой, потому что там до сих пор жили Зина с дочерью. Ездить на автобусе он тоже не хотел. Но всё равно ездил, потому что устал ходить. За стеклами мелькал унылый городской пейзаж. Шум мотора вгонял в тоску. В окнах домов мерцали голубые огни – как призраки умершего уюта. Возле ларьков на остановках толпились подростки; от их режущих голосов у Танича разболелась голова. В автобус ввалилась пьяная компания. Компания ругалась матом и задирала пассажиров. Пассажиры молча терпели издевки, и компания вышла на следующей остановке, не выдержав гнетущей обстановки полупустого автобуса. Водитель, которого звали Семен, сделал радио погромче. Певец пел о тюремной жизни. Семен не любил песни о тюремной жизни, но всё равно слушал их, потому что так было принято. Честно говоря, он вообще не любил музыку, а из развлечений предпочитал водку и водку с пивом. Когда водка кончалась, он шел в магазин за следующей бутылкой, а если магазин был закрыт, возвращался домой с пустыми руками и валился в обуви на кровать. Он ждал, что кто-нибудь снимет с него грязные ботинки, но никто не снимал. Тогда он вспоминал, что мать умерла, а жены у него нет, и снимал обувь сам. Иногда у него возникало желание пустить автобус на встречную полосу, чтоб почувствовать, как сминаются коробки из стекла, пластика и металла, фаршированные человеческим мясом. Но он упрямо продолжал вести транспортное средство по установленному маршруту, словно рука человека, проложившего этот маршрут, обладала магическим действием на его усыхающий разум. Часть выручки Семен складывал в трехлитровые банки из-под сока. У него уже скопилось несколько трехлитровых банок с мелочью; поначалу он собирал деньги на путешествие, но с возрастом понял, что ехать ему некуда и незачем, везде одно и то же, и решил завещать, чтоб банки похоронили вместе с ним. А чтобы мелочь не разворовали жадные родственники, принял решение каждую банку заключить в отдельный несгораемый сейф, и для этого копил деньги на сейфы, но вскоре забыл, для чего собирает деньги, и пропил сбережения, а одну из банок в пьяном угаре скинул с балкона и убил ею кошку. На следующее утро под балконом не было ни банки, ни кошки, а за листом подорожника Семен обнаружил след мужского ботинка сорок седьмого размера и выпачканный в крови медяк.
Танич прислонился к холодному стеклу щекой и думал, как бы ему найти какой-нибудь повод для размышления. К несчастью, повода не было. Ему захотелось выйти из автобуса, но он не вышел, подождал еще две остановки, надеясь, что желание выйти пройдет само; однако оно не проходило. Тогда он подождал еще одну остановку. Желание выйти никуда не делось. Что за чертовщина, подумал Танич. Вскоре он остался единственным пассажиром. Водитель остановил автобус и, глядя в пустой салон осоловелыми глазами, прохрипел: «Конечная!» Танич поднялся, жалея, что приходится выходить из теплого помещения в холодную ночь. Семен проследил за тем, как Танич не спеша выбирается из автобуса, и закрыл двери, чтоб в тесной обстановке пересчитать накопившуюся за день мелочь. Сбившись со счета, он пересыпал мелочь обратно в миску и стал пересчитывать снова, и так повторилось несколько раз.
Танич оглядывал незнакомый район. Слева были гаражи, бесконечный ряд кирпичных коробок с белыми номерами на воротах, справа – пустырь, а за ним девятиэтажки, похожие на незажженные белые свечи, впереди – ничего. Горящие фонари освещали дорогу, ведущую в сиреневую пустоту. На стенах гаражей трепетали полинявшие афиши Театра юного зрителя. Холодный ветер заставил Танича поежиться. Он пересек дорогу, а затем пересек ее снова, увидев на другой стороне работающий ларек, в котором за стеной сигаретных пачек пряталась стареющая женщина: она читала книгу или только притворялась, что читает, потому что за всё время ни разу не перевернула страницу. Танич подошел к ларьку. Он рассмотрел его со всех сторон, не понимая, что этот безобразный нарост из стекла и металла делает у обочины дорожной ленты, протянутой, как бельевая веревка из ниоткуда в никуда. Ларечница в свою очередь уставилась на Танича, не понимая, что тут делает этот невыразительный человек со злыми глазами. Танич подумал, что это судьба, и он, наконец, убьет взрослого человека. Он осмотрелся в поисках камня, чтоб разбить им стекло, но камня поблизости не оказалось. Он прошел немного дальше и нашел в канаве обломок кирпича. Взвесил в руке: тяжелый. Он успел забыть, для чего искал камень, потому что его мысли вернулись к Зине и ее дочери, которые не желали съезжать с чужой жилплощади. Танич пошел по дороге с кирпичом в руке. Он миновал пост ГИБДД и очутился за чертой города. Чахлые деревца гнулись на ветру, как зубчики расчески. Заиндевелые травы прижимались к мертвой земле, чтоб ощутить себя частью большого мертвого целого. В воздухе мерцала холодная пыль. Танич моргал от боли, когда эта пыль попадала ему в глаза. Фонари светили приглушенно, словно боясь темноты. В поле недалеко от обочины виднелся заброшенный синий ларек с надписью «ПИВОВОДЫ». Танич пошел к ларьку, чувствуя в немеющей руке вес кирпича. По дороге промчался автомобиль, еще один, дальние огни слепо всматривались в зыбкую полосу горизонта. В холодном воздухе вспыхивали и тут же гасли белые искры. Танич не видел ничего кроме ларька, правая половина которого была залита светом фонаря, а левая погружена во мрак. Он шагал по замерзшей грязи, и его каблуки, проламывая лед, проваливались в студенистую слякоть; Танич шел к цели как по болоту, стуча зубами от холода. В двух шагах от покосившейся двери, едва державшейся на ржавых петлях, он остановился, чтоб вспомнить, кто он и что тут делает. Он ничего не вспомнил, кроме той страшной ночи, которую провел на кладбище со сломанной ногой, когда чьи-то белые глаза глядели на него из темноты и чьи-то серые губы шевелились, произнося его имя. Ему подумалось, что, может, ничего этого не было; может, маленький Танич нафантазировал себе и глаза, и губы; может, он нафантазировал себе всю свою жизнь, а на самом деле он до сих пор сидит возле безымянной могилы, зная, что мама мертва, а кто-то большой и страшный, как колесо обозрения, глядит на него из темноты и потирает костлявые ладони. Это существо огромное и неуязвимое, холодное и мертвое, как космическое пространство, из которого оно вынырнуло. Оно погрузило острые пальцы в его грудь и что-то сделало с его сердцем, что-то ужасное. У Танича сдавило горло. Он потрогал ручку двери: холодная. Толкнул: дверь поддалась. Он взял кирпич поудобнее.
