Азбука для побежденных - Екатерина Витальевна Белецкая
— Вот и пришли, — заговорщицки произнес Петрикор, открывая железную дверь. — Прошу вас, сударыня.
Следом за ним Аполлинария переступила через порог, и оказалась на покатой крыше, выкрашенной в незапамятные времена зеленой краской, и основательно загаженной голубями. Местами краска совсем уже облезла от помёта, и крыша сильно проржавела. Как бы не упасть, подумала Аполлинария, тут тоже можно запросто за что-то зацепиться. Не хватало только свалиться вниз, ведь здесь даже нет никаких ограждений. Ей стало не по себе.
— Смотрите, какая красота, — торжествующе произнес Петрикор, обводя взглядом пейзаж, который Аполлинария до этих пор не замечала, потому что была больше озабочена сохранностью своего платья, ей совсем не хотелось запачкать подол помётом. — Небеса! Чистый воздух! Простор! Разве это не великолепное достижение?
Аполлинария подняла взгляд, и посмотрела туда, куда указывал Петрикор. Да, вид действительно оказался красивый, но подобный вид можно было наблюдать, к примеру, с вершины холма, который находился рядом с городской площадью. Наблюдать, сидя при этом с удобством на чистой крепкой лавочке, с чашкой чая или кофе в руке, и без всякого голубиного помёта под ногами.
— Да, тут действительно красиво, — осторожно произнесла Аполлинария. — Но разве была необходимость приходить для этого сюда? На подобный пейзаж можно прекрасно посмотреть с вон того холма, и будет ничуть не хуже.
Петрикор вмиг утратил веселость, и посмотрел на Аполлинарию строгим, чуть надменным взглядом.
— Нет, нельзя, — наставительно произнес он. — Это другой вид. Неправильный. Правильный только этот.
— Но почему? — спросила Аполлинария.
— Потому что я говорю истину, а тот вид — он ложен. Верен только этот, который сейчас перед вами, сударыня.
— Как же вы определили, какой вид правилен, а какой ложен? — спросила резонно Аполлинария.
— Хм. Это же очевидно. Мне дано знание свыше, — пожал плечами Петрикор.
— О чём же это знание?
— О том, что лишь мне, и только мне можно верить, все же прочие виды — лишь искушение, искаженное представление, — в глазах Петрикора мелькнуло что-то такое, что Аполлинария рефлекторно отступила на шаг, едва не поскользнувшись.
— Вот видите, — тут же обрадовался Петрикор. — Как только вы отступили от меня, вы тут же едва не упали. Это ли не знак? Сами небеса говорят вам — лишь рядом со мной вы в безопасности. Стоит отойти лишь чуть-чуть, так сразу…
— Но вы же сами затащили меня сюда, — напомнила Аполлинария. — До нашей прогулки и до этой крыши я ни в какой опасности не была.
— Были, были, — возразил Петрикор. — Только не осознавали этого. А сейчас у вас открываются глаза, и вы начинаете всё понимать. Вот — небеса. Видите? — он указал пальцем в небо. — Вот — я, ваш проводник к безопасности и счастью. Вот — прекрасное творение, которое вы можете лицезреть, — он указал на пейзаж. — А сейчас… — он сделал паузу, — я хочу предложить вам выбор. Либо вы сгинете безвестно и будете страдать, либо я дарую вам крылья, и праведную чистую жизнь. Что выберете, сударыня?
Аполлинария нахмурилась.
— Я не очень поняла вас, — призналась она. — Что именно вы предлагаете?
— Стать моим адептом, конечно, — объяснил Петрикор. — Я посвящу вас в крылатое воинство, и вы будете жить…
— Я стану голубем? — изумилась Аполлинария. — Я верно поняла?
— Голубицей, невинной чистой птицей, — покивал Петрикор. — Будете жить праведно, растить голубяточек, кружить в небе по утрам…
— Гадить на крыши, — не удержалась Аполлинария.
— Ага, — согласился Петрикор. — И на головы ещё можно, тем, кто не признает очевидное. Это прекрасная жизнь, и достойная смерть.
На чердаке, подумалось Аполлинарии.
— Чтобы вы потом хрустели моими костями? — спросила она.
— Ну, вам-то уже будет всё равно, — пожал плечами Петрикор.
— И многие ли соглашаются? — спросила Аполлинария. Спросила, и снова вспомнила чердак — выходит, что многие, видимо.
— Да, многие, — подтвердил Петрикор. — Очень многие. Ведь куда как лучше и удобнее занять один раз достойную позицию, прекратить внутренние пререкания, очистить помыслы, и поддаться своему природному назначению, чем перечить, спорить, сомневаться, и…
— И думать. Нет, спасибо, я откажусь, — решительно сказала Аполлинария.
— И почему же? — с доброй усмешкой спросил Петрикор.
— Потому что я человек, а не голубь, — ответила Аполлинария.
— Человек? — лукаво прищурился Петрикор. — И кто же вам такое сказал?
— Я сама это поняла, — ответила Аполлинария.
— Вот тут-то вы и ошибаетесь, — покачал головой Петрикор. — Человек, моя милая сударыня, это тот, кто умеет познать веру и признать ошибку. Это тот, кто сумеет понять чужое превосходство, и принять это как данность. Вы же данность принимать отказываетесь, да и к вере сейчас не стремитесь.
— Те есть человек — это голубь?.. Ну, в таком случае, я не знаю, человек я или же нет, но одно я точно знаю: я не голубь, и уговаривать меня бесполезно, — Аполлинария сделала ещё один шаг назад, по направлению к двери. — Может быть, кого-то вы и уговорили, и они согласились с вами. Кого-то вы взяли страхом, кого-то одиночеством, кого-то горем, кого-то любовью; кто-то пришел к вам от безысходности, но что-то мне подсказывает, что если бы эти люди изначально знали правду, они бы не повелись на это, и не превратились бы голубей.
— Плохо же вы знаете о том, что такое человек, — голос Петрикора потяжелел, он больше не играл. — Запомните, сударыня. Человек слаб. И глуп. Но в первую очередь — человек именно слаб, даже если он и мнит, что силён. Он ищет поддержки, и впадает в уныние, если не находит. И голубями они становятся от того, что им всем так проще. Проще, понимаете? Ты стал голубем, и вот ты уже не один. Ты в стае. Которая поддержит, поможет, голубицу предоставит, по голове крылом погладит. Плохо ли это? Хорошо, и вы сейчас понимаете, что я прав. Даже самые сильные и мощные становились кроткими, и припадали к моим ногам, лишь бы осознавать любовь, сопричастность, и не ощущать одиночества.
Он
