Фернандо де Без - Повелитель звуков
Быстрее, Людвиг, говорю тебе, уходи!
Я замешкался, бросил последний взгляд на возлюбленную и, склонившись, поцеловал ее в лоб. А потом бросился бежать. Ветви деревьев хлестали меня по лицу, но я не чувствовал боли. Я мчался со всех ног по направлению к городу. Избегая случайных встреч, я не вышел на главный тракт, а решил добраться до Мюнхена окружным путем, и этот путь оказался мучительно долгим. В конце концов, когда я уже совершенно выбился из сил, впереди показался город. Я остановился, перевел дух и лишь потом выбрался на дорогу.
Я прошел по мосту и, перебравшись на другой берег реки Изар, зашагал по улицам. Повсюду царило обычное в это теплое время года оживление. Все, кто встречался мне по дороге, вызывали у меня подозрение, хотя они даже не смотрели в мою сторону. Я ускорял шаг, задевая плечом прохожих, перебегая дорогу экипажам, отгоняя назойливых бродячих псов…
Наконец, я добрался до дома тети Констанции, открыл дверь своим ключом и сразу проследовал в свою комнату, чтобы сменить одежду, которая промокла от пота.
Сидя за ужином напротив тети Констанции, я не проронил ни слова. Мое сердце было разбито.
Той ночью мне так и не удалось заснуть: я представлял себе лесника. Видел, как он бродит сейчас с фонарем в руках, выкрикивая в темноту ее имя. Как ругает ее, на чем свет стоит, думая, какую трепку он ей задаст, когда она вернется домой. Я представлял себе Мартину, лежащую в ночном лесу, на подстилке из влажных листьев. Я почти видел, как какой-то дикий зверь, выйдя из чащи, осторожно обнюхивает ее лицо и звезды в вышине озаряют бледным серебристым светом конец ее горестного существования. И, рисуя в памяти эти картины, я задавал себе вопрос — как могло случиться, что первая взрослая любовь моей жизни выскользнула у меня из рук, стоило мне лишь прикоснуться к ней?
28Прошло две недели. Я так ничего и не услышал о смерти Мартины. Ни в городских новостях, ни в сплетнях, мгновенно распространявшихся по городу, о ней не было ни слова. Должно быть, все обошлось. Наверное, какой-нибудь охотник, привлеченный невыносимым зловонием, наткнулся на ее труп и склонился над телом, желая узнать, жива ли она. Вид мертвого полуразложившегося тела вызвал у него приступ рвоты. Потом он забил тревогу, приехали судебные исполнители и, не найдя явных следов насилия, пустили дело на самотек.
Признаюсь, отец, все это время я больше страшился быть пойманным, чем скорбел об утрате любимой. Начались вступительные экзамены, и я окончательно успокоился.
Я пришел в консерваторию с рассветом, еще до начала экзамена. У ворот я повстречал толпу юношей и девушек. Все они были старше меня — средний возраст студентов консерватории был немногим больше 22 лет.
Когда двери распахнулись, я пересек внутренний дворик и, миновав колоннаду, вошел внутрь. Первое, что поразило меня, когда я переступил порог консерватории, — это великолепная мраморная лестница. Она поднималась до второго этажа, и от нее во все стороны разбегались коридоры, которые вели в учебные классы. Лестницу украшала двухметровая статуя бога Аполлона.
Крики, шлепки, хлопанье дверей — школа жила своей жизнью, эти стены хранили аромат музыки. Создавалось ощущение, будто по длинным гулким коридорам передвигаются не студенты, а скрипки, контрабасы, тубы или флейты в человеческом обличье. Каждая вещь представлялась мне застывшей музыкальной фразой. Симфонии, арии, сонаты, прелюды и токкаты повисали под потолком, прятались в каждом углу, сидели на подоконниках, бродили из класса в класс. Музыка витала в воздухе — ароматы дерева, металла, конского волоса воскрешали в мозгу образ оркестра. Жизнь здесь казалась россыпью нот на нотном стане.
Но музыка не была бы музыкой, если бы ее мог играть любой смертный. Половина поступающих, как правило, отсеивалась еще в первом туре. В таком случае оставалось две возможности — ждать до следующего года или попытаться поступить в консерваторию в другом городе. История не знает ни одного случая, когда абитуриент, не прошедший испытания, поступал на другой год. Если преподавателей не впечатляли вокальные данные абитуриента, наивно было надеяться, что их мнение изменится в будущем. Таким образом, провались я на экзамене, путь в мюнхенскую консерваторию был бы закрыт для меня навсегда. Другой вариант — попытаться поступить в другом городе — также мне не подходил, поскольку все консерватории Германского союза ответили на мой запрос отказом. У меня оставалась единственная возможность. Я понимал, что никто не сравнится со мной, но в то же время даже я не исключал возможной неудачи.
Всех абитуриентов по классу пения собрали в небольшом светлом зале на втором этаже. Они смотрели друг на друга с вызовом и презрением. Кто-то с вызывающим жалость упорством истязал голосовые связки нелепыми распевками, кто-то дрожащими руками перебирал исписанные нотами тетрадные листы. Некоторые переговаривались, снизив голос до зловещего шепота, словно они знали какую-то страшную тайну, словно существовал некий ключ, открывающий сердца преподавателей. Я же в ожидании молча присел на одну из ступенек.
Каждые пятнадцать минут входил распорядитель и громко, почти крича, произносил имя очередного кандидата. Вслед за этим абитуриент, чье имя назвали, менялся в лице, делал глубокий вдох и, опустив голову, брел за распорядителем. Постепенно зал опустел. Остались лишь я да здоровенный толстяк. За то время, что мы провели здесь, толстяк успел поговорить со всеми абитуриентами, хотя, я был уверен, ни с одним из них он не был знаком прежде. Жизнь била из него ключом, он шутил, сам же смеялся над своими шутками, бродил из угла в угол, донимая всех докучливой бестолковой болтовней. Когда мы остались вдвоем, он хотел было подойти ко мне, но я отвернулся и посмотрел в другую сторону. Наконец вошел распорядитель, и я услышал свое имя:
— Людвиг Шмидт!!!
— Удачи, парень! — бросил мне вослед толстяк.
Я проследовал за распорядителем в просторное помещение. От обоев на стенах и занавесок на окнах веяло элегантной старомодностью. За длинным столом из орехового дерева, на котором были разбросаны листы бумаги и стояли пеналы с чернильницами и гусиными перьями, восседала экзаменационная комиссия из пяти преподавателей.
Справа от меня, чуть поодаль от экзаменаторов, находился рояль, за ним сидел еще один человек. Посреди комнаты стоял стул. Жестом мне предложили занять место. Первым заговорил преподаватель, сидевший по центру. Было видно, что заправляет здесь он.
— Людвиг Шмидт фон Карлсбург, не так ли?
Пока он говорил, я увидел, как в его очках отражаются листы с моей ученической биографией.
Я кивнул.
— Прекрасно… Вам известно, что мы принимаем в консерваторию юношей не моложе двадцати лет? Мы могли бы сделать исключение — мы делали так и раньше. Трудность в том, что вы требуете от нас невозможного: просите зачислить вас сразу на третий курс по классу пения. То есть хотите учиться со взрослыми голосами, с юношами, которым уже исполнилось двадцать два, двадцать три года. Вы, семнадцатилетний! Вы сами осознаете абсурдность своих притязаний?
Все учителя, включая пианиста, сверлили меня пытливыми взглядами, ожидая, что же я им отвечу.
— Что бы я вам ни сказал, это будет напрасная трата времени, — ответил я. — Пусть за меня говорит мой голос.
Экзаменаторы переглянулись и подали знак преподавателю за роялем начинать испытание.
— Какое из десяти произведений вы желаете исполнить?
— Десять произведений? Какие десять произведений? — недоуменно спросил я.
— Мы посылаем по почте десять арий на выбор для всех кандидатов. Вы должны исполнить одно из них. Для вас это новость?
О да, отец Стефан, для меня это явилось полной неожиданностью. Наверное, они отправили письмо в Дрезден, откуда я сделал свой запрос, а мой отец в это время был в отъезде. Моя мать оставила почту в ящике до его возвращения, потому что именно он открывал письма и отвечал на них.
Экзаменаторы смотрели на меня выжидающе. Для них я был уже обречен. О переносе сроков не могло быть и речи, потому что я нарушил одно из условий испытания. Мое оперное будущее висело на волоске.
— Скажите, из каких арий я могу выбирать. Дайте мне партитуру. Я спою ее с первой попытки, — заявил я с неслыханной дерзостью.
Но эти невежды не могли знать о моем даре…
В ответ воцарилось полное молчание. Это был дерзкий поступок. Ни один певец, будь он хоть семи пядей во лбу, не смог бы спеть арию с первой попытки, не допустив ошибок. И одна-единственная ошибка означала бы крушение всех моих надежд. Другие испытуемые потратили на подготовку несколько недель.
Немного посовещавшись между собой, экзаменаторы согласились, но их взгляды выражали тревогу и недоверие.
Я выбрал Wie stark ist nicht dein Zauberton, арию Тамина из «Волшебной флейты» Моцарта, поднялся с места, взял в руки партитуру и подал знак преподавателю за роялем. Тот взял первые аккорды арии, и тут же вступил я.
