Наш двор (сборник) - Бобылёва Дарья
Тут уже все зааплодировали, и хлопали долго и старательно, пока директор не сошел со сцены.
— Идейный, паразит. Три шкуры сдерет, — вздохнула повариха Клавдия.
На том и разошлись.
И точно: спокойные дни в особняке закончились. Вспыхнул ремонт, затрещали старые стены. Несколько комнат строители ободрали до кирпичей и полностью переоборудовали. Там поставили высокие больничные кушетки и всякие непонятные приборы, а пожелтевшие от пыли и солнца занавески заменили на глухие рулонные шторы, как в поезде.
В этих комнатах вскоре и начались специальные занятия для интернатовских ребят по, как поняли нянечки, одной из тех самых новейших методик, о которых Андрей Иванович так зажигательно рассказывал в актовом зале. Детей отводили туда по одному, закрывали двери, опускали шторы. А что там потом происходило и в чем эти занятия заключаются — никто из персонала толком сказать не мог. На занятия нянечек не допускали, а проводил их лично Андрей Иванович — впрочем, все теперь в интернате происходило под его личным руководством. Ртутной капелькой он катался по особняку, зажав под мышкой портфель, всем интересовался, во все вникал. И еще манера у него была такая — ловить интернатовских, шнырявших по коридорам, и всматриваться каждому в лицо так долго и внимательно, что некоторые пугались и убегали с ревом. Поговаривали, что так он решал, кого следующим брать на свои специальные занятия по новейшей методике.
А потом — как видно, в рамках дальнейшего обновления интерната, — Андрей Иванович распорядился вырубить во дворе старые яблони и уволил Косу. Танюша, которая умела чирикать по-птичьи, видела, как накануне они столкнулись в коридоре. Спешившая гонять чаи с другими нянечками Коса, выскочив неудачно из-за угла, врезалась директору прямо в портфель, уронила чашку и сказала:
— Пятьдесят четыре.
Андрей Иванович всмотрелся в ее лицо, нахмурился и покатился дальше. А на следующий день — уволил Косу.
Деятельный Андрей Иванович в буквальном смысле этого слова поселился в интернате — он заехал в директорский кабинет со своими спартанскими пожитками и первым делом, словно помечая территорию, разложил бритвенные принадлежности на раковине за ширмой. Вдобавок он, казалось, вообще не спал — днем занимался с воспитанниками, а по ночам сидел за столом и быстро-быстро писал что-то в большой синей тетради. И только по четвергам нянечки могли отдохнуть от неусыпного надзора нового директора и перемыть ему за чаем кости: что ж за труженик такой беспокойный да неприкаянный, где это видано, чтоб человек на работе жил, и откуда только он свалился, и зачем возня вся эта с особой методикой. И медкарты всех детей сразу затребовал, будто так не видно, что безнадежные они, других сюда не отправляют…
Потому что ближе к вечеру четверга Андрей Иванович собирался, одевался, запирал свой кабинет и куда-то исчезал. Появлялся он только на следующее утро, розовый, бодрый, и нянечки перешептывались, что пахнет от него приятно — чистым, свежестью, как после грозы. И портфель, с которым Андрей Иванович не расставался ни на минуту, тоже лоснился, словно его начистили ваксой.
На девушке была тонкая красная майка, обтягивающая высокую грудь и черные узкие брюки. Как все альфанцы, она носила на голове чалму из переливающейся золотистой ткани, скрывающей изящные изгибы рогов. У девушки были огромные черные глаза, тонкий носик и пухлые алые губы. Она была очень красива.
— Откройте мне ваш секрет, профессор Лотосов, — нежным голоском прошептала она, будто ненароком прильнув к нему полным бедром.
— Никогда, — звучным голосом ответил профессор и величаво выпрямился. — Я вижу вас насквозь. Мое открытие я доверю только Коммунистической партии Земли, и оно будет поставлено на службу человечеству.
Где-то с месяц в интернате было тихо. Андрей Иванович днем проводил специальные занятия, по ночам работал у себя в кабинете, и ночные нянечки, которых он иногда просил принести ему чая без сахара, видели, как он строчит что-то в толстой тетради — азартно строчит, быстро-быстро, и сна у него ни в одном глазу, хоть час ночи за окном, хоть четыре часа утра. Впрочем, чай он пил такой крепкий, что нянечки решили, будто разгадали тайну неукротимой бессонной бодрости Андрея Ивановича, и все дело в горьком столовском чифире. Решили — да на том и успокоились.
Тем более что специальные занятия по новейшей методике, кажется, начали действовать на безнадежных воспитанников. Буйные утихомирились, у эпилептиков припадки стали реже, а олигофрен Мякишев перестал с диким ревом носиться по двору на каждой прогулке. Теперь он гулял вместе со всеми по дорожкам и изредка шумно сглатывал сопли.
Вот только с ребятами из нашего двора интернатовские отчего-то перестали сначала играть, а потом даже и разговаривать. Те висли на ограде, звали — гонять-то после увольнения Косы их было некому, — потом стали от обиды дразниться. Все, все слова припомнили, какими родители им не разрешали интернатовских называть, и даже новым друг у друга научились.
Как-то пришли три подружки, сначала играли у ограды в мячик, потом закинули его на ту сторону. Покричали интернатовским, чтобы те вернули, рассердились, что на них внимания не обращают, и принялись прыгать у ограды, распевая:
— Им-бе-ци-лы, им-бе-ци-лы! — И заканчивали ликующим речитативом: — Кретины вонючие!
Митька — тот самый, который плел когда-то для этих девчонок «бебёшки» и который из обзывательств мог понять разве что слово «вонючие» — слушал-слушал, а потом вдруг сошел с дорожки и направился к ограде. Он шел быстро, размахивая длинными руками и впившись в обидчиц неподвижным взглядом. Подружки разбежались со смехом и визгом — еще кинет камнем или плюнет, — и только одна, самая храбрая, повисла на чугунных прутьях, высунув язык. Митька подошел почти вплотную и уставился на нее исподлобья. Долго таращился, даже кожа зачесалась в тех местах, куда он смотрел, и стало совсем уже не смешно. А потом вдруг пробормотал скороговоркой:
— Бабушку рак внутри ест, — И, схватившись за прутья, надвинувшись, повторил громко и отчетливо: — Бабушку рак внутри ест!
Митькина обидчица отскочила от забора, поскользнулась и с размаху села прямо в грязь. А перед глазами у нее так и вспыхнуло воспоминание о самом жутком, что она видела в жизни: бабушка, мыча и воя, бьется в папиных руках, а изо рта у нее ползет густая темная кровь. Папа потом сказал, что бабушка умерла от рака, а раков они ели в первый и последний раз за полгода до этого, когда приехали родственники с Волги. И все спуталось, склеилось в главный страх, неутешимый, всегда тлеющий под ребрами: что где-то там, в кишках, заведется потихоньку скользкий рак, и вопьется клешнями, и съест изнутри, как бабушку…
— Что ты, я не знаю, — ворчала нянечка, торопливо уводя Митьку от забора и озираясь — еще сбегутся на басовитый девчачий рев люди, или, того хуже, родители этой малахольной, устроят скандал: не следите, мол, за этими вашими, а как за всеми уследишь… — Ты зачем девочку напугал?
Кто бы Митьке враз, одним легким подзатыльником втолковал, что нечего пугать посторонних девочек, — так это Коса. Но Коса в это время жарила куриную ногу у себя на шестиметровой кухне и не знала, чем бы еще занять время после того, как она эту ногу дожарит, и съест, и обгрызет тягучие хрящики, и вымоет посуду. На новую работу она так и не устроилась, жила на небольшие сбережения и целыми днями грезила наяву об интернате. Она и сама удивилась, поняв через пару недель после увольнения, что интернат для нее родной, и помнит она каждую шпатлевочную заплатку на его стенах, каждый горшок с хлорофитумом на подоконниках. Сосредоточенные неразумные лица интернатовских подопечных то и дело всплывали в цепкой, но непонятно теперь зачем работающей памяти, и хотелось тому сопли вытереть, этому шнурки завязать…
