Альфред Барридж - Детские игры
Эвертону и мисс Гриббин дом понравился с первого взгляда. Он как нельзя лучше подходил этим двум темпераментам, столь похожим в своем стремлении к покою и уединению. Когда Монику спросили, нравится ли ей дом, она просто ответила «Да», и в ее голосе слышалось полнейшее безразличие.
Все трое вели здесь тот же образ жизни, что и в Хэмпстеде. Однако Моника начала постепенно, очень медленно меняться. В ней происходили едва заметные, почти неуловимые изменения, и прошло несколько недель, прежде чем Эвертон и мисс Гриббин обратили на них внимание. Эвертон впервые заметил необычное поведение Моники ранней весной ближе к вечеру.
Он искал в библиотеке одну из своих книг — «Падение Английской республики» — и не найдя ее, отправился на поиски мисс Гриббин, но у подножия длинной дубовой лестницы встретил Монику. Он вскользь спросил ее о книге, она жизнерадостно вскинула голову и ответила с непривычной улыбкой:
— Да, я ее читала. Наверное, оставила в классной комнате. Пойду посмотрю.
Она произнесла необычно длинную речь, но в тот момент Эвертон не обратил на это внимания. Его заинтересовало нечто другое.
— Где ты ее оставила? — строго спросил он.
— В классной комнате, — повторила она.
— Я не знаю никакой классной комнаты, — холодно произнес Эвертон. Он терпеть не мог, когда кто-то неправильно называл вещи, даже если речь шла всего лишь о комнате. — Мисс Гриббин занимается с тобой либо в библиотеке, либо в столовой. Если ты имеешь в виду одну из этих комнат, будь добра, называй ее правильно.
Моника покачала головой.
— Нет, я говорю о классной комнате — большой пустой комнате рядом с библиотекой. Это она так называется.
Эвертон знал эту комнату. Она выходила окнами на север и казалась более темной и мрачной, чем остальные комнаты в доме. Иногда он задавал себе вопрос, почему Моника предпочитает проводить столько времени в комнате, где нет никакой мебели, где можно сидеть лишь на голом полу или на подоконнике; и в очередной раз приходил к выводу, что она не такая, как все.
— Кто ее так называет? — настаивал он.
— Это просто ее название, — с улыбкой ответила Моника.
Она побежала наверх и вскоре вернулась с книгой, которую протянула ему с новой улыбкой. Теперь он смотрел на нее с удивлением. Видеть, как она бежит, было странно и приятно. Обычно, выполняя просьбу, она передвигалась тяжелой и неуклюжей походкой. А тут всего лишь за одну минуту она улыбнулась уже два или три раза! Внезапно он осознал, что в последнее время она выглядит более жизнерадостной, более счастливой, чем когда-либо в Хэмпстеде.
— Почему ты стала называть эту комнату классной? — спросил он, забирая у нее книгу.
— Она и есть классная комната, — упорствовала девочка, ставя ударение на глаголе и тем самым пытаясь уклониться от ответа.
Больше он ничего от нее не добился. Дальнейшие расспросы привели лишь к тому, что она перестала улыбаться, а бледное некрасивое личико превратилось в бесстрастную маску. Он понял, что давить на нее бесполезно, однако этот случай возбудил его любопытство. Расспросив мисс Гриббин и служанку, он выяснил, что никто в доме не называл пустое помещение рядом с библиотекой классной комнатой.
Значит, Моника сама придумала ей название. Но почему? Она ведь так далека от школы и классных комнат. Выходит, в ее маленькой головке зашевелился росток воображения. Эвертону стало интересно. Он чувствовал себя врачом, который обнаружил необычный симптом у пациента.
— Моника стала более живой и веселой, чем прежде, — заметил он в разговоре с мисс Гриббин.
— Да, — согласилась секретарша. — Я тоже это заметила. Она учится играть.
— Играть? На пианино?
— Нет, нет. Играть в детские игры. Вы никогда не слышали, как она поет и танцует?
Эвертон покачал головой и заинтересовался еще больше.
— Нет, не слышал. Вероятно, ей кажется неуместным… э-э-э… веселиться в моем присутствии.
— Я слышу ее голос в той пустой комнате, которую она упорно называет классной комнатой. Она замолкает, когда слышит мои шаги. Разумеется, я никоим образом не вмешиваюсь в ее занятия, но мне бы не хотелось, чтобы она разговаривала сама с собой. Мне не нравятся люди, имеющие такую привычку. Чувствуешь себя как-то… неуютно.
— Я и не знал, что она разговаривает сама с собой, — медленно произнес Эвертон.
— О да, она ведет довольно длинные беседы. Я не слышала, о чем она говорит, но иногда создается впечатление, что она общается с друзьями.
— В той самой комнате?
— Да, — кивнула мисс Гриббин.
Эвертон посмотрел на секретаршу с задумчивой улыбкой.
— Детское развитие — необычайно интересное явление. Я рад, что Монике здесь хорошо. Думаю, нам всем здесь хорошо.
Последнюю фразу он произнес с сомнением в голосе, и мисс Гриббин согласилась с ним таким же неуверенным тоном. Дело в том, что в последнее время он стал сомневаться в благотворном влиянии переезда из Хэмпстеда на его здоровье. Первые пару недель смена климата пошла на пользу его нервам, но сейчас состояние ухудшилось. Нервы начинали шалить, разыгрывалось воображение, наполняя мозг смутными искаженными видениями. Временами, когда он засиживался допоздна, — он привык работать по ночам, поддерживая себя крепким кофе, — у него появлялись удручающие признаки нервного расстройства, которые не поддавались никакому анализу. Бороться с ними было невозможно, и в результате он неизменно отправлялся спать с чувством поражения.
В ту ночь он испытал одно из таких ставших привычными ощущений.
Около полуночи он почувствовал, как на него накатывает ощущение дискомфорта, которое — пришлось признаться себе — можно классифицировать как страх. Он работал в небольшой комнате, примыкающей к гостиной, в которой устроил себе кабинет. Ощущение подкрадывалось незаметно. Поначалу он даже не обратил на него внимания. Оно всегда накапливалось постепенно, придавливая его, приближаясь к нему шаг за шагом.
Сначала его угнетала тишина в доме. Он чувствовал ее все острее и острее, пока она не превратилась в нечто осязаемое, в тюрьму, окружившую его высокими прочными стенами.
Первое время скрип пера помогал ослабить напряжение. Он писал, потом зачеркивал слова, лишь бы слышать этот успокаивающий звук. Но вскоре он лишился и этого утешения — ему казалось, что любой громкий звук привлекает к нему внимание. Да, верно. За ним наблюдали.
Эвертон сидел очень тихо, ручка застыла в сантиметре от исписанного листа бумаги. Это ощущение было ему знакомо. За ним наблюдают. Кто? Из какого угла комнаты?
Он растянул дрожащие губы в улыбке. «Я просто смешон», — сказал он себе; в следующую минуту он обреченно подумал, что человек не способен спорить со своими нервами. По опыту он знал, что лучшее лекарство — хоть и временное — это сон. Однако он продолжал сидеть, решив получше разобраться в себе, дождаться, когда неясные видения обретут некую форму.
Воображение подсказывало ему, что за ним наблюдают, и, хотя он считал это плодом своего воображения, ему все равно было страшно. Учащенный стук сердца о ребра оповестил о подступившем страхе. Но он сидел неподвижно, пытаясь угадать, в какую часть комнаты фантазия поместила этих воображаемых «наблюдателей», — дело в том, что он чувствовал на себе взгляд не одной пары глаз.
Поначалу эксперимент провалился. Застывшая поза, контроль над собой сдерживали его мозговую активность. Вскоре он это понял и ослабил напряжение, стремясь предоставить мозгу полную свободу, которой добиваются гипнотизеры или люди, экспериментирующие с телепатией.
Почти в то же мгновение он подумал о двери. Она притягивала его мысленный взгляд так же, как намагниченный север притягивает стрелку компаса. В своем воображении он увидел дверь. Она была приоткрыта, и в проеме толпились лица. Что за лица, он понять не мог. Просто лица, дальше его воображение не распространялось. Но он чувствовал робость этих шпионов; чувствовал, что они боятся его не меньше, чем он их; что они исчезнут, стоит ему только повернуться и посмотреть на них.
Дверь находилась у него за спиной. Он резко повернул голову и искоса взглянул на нее.
Даже если все это ему только привиделось, воображение не совсем его обмануло. Дверь оказалась приоткрытой, хотя он мог поклясться, что, войдя в комнату, закрыл ее за собой. В проеме никого не было. Только темнота, плотная темнота заполняла пространство между полом и притолокой. И хотя он ничего не увидел, ему показалось, будто что-то исчезает у него на глазах, возникло смутное ощущение чьей-то бесшумной беготни, напоминающей плеск форели в прозрачной неглубокой реке.
Эвертон встал, потянулся и потер уставшие глаза. «Нужно идти спать», — сказал он себе. Эти нервные приступы и так доставляют ему массу беспокойства; а уж поощрять их было настоящим безумием.
