Михаил Брыжинский - Повидаться с внучкой

Видать, молодёжи в этих домах проживало много: и на качелях, и на горках, и на лестницах, несмотря на прохладу, возились детишки, воздух был полон их голосами.

По периметру этой площади виднелись голые низкие кустики и деревца, под которыми установлены скамейки, выкрашенные в разные цвета; они оживляли серо-беловатый окружающий фон. На некоторых сидели старушки или молодые мамы, иногда по двое на скамье; они разговаривали между собой и покачивали коляски с малышами. Иные же неспешно толкали коляски по узким асфальтовым дорожкам, очищенным от снега.

«Может, и моя где-нибудь здесь? — подумал Гриша. — Пройдусь-ка от нечего делать».

Поправил перекинутую через плечо одну сумку, перехватил в другую руку вторую, перешагнул через заборчик и двинулся по детской площадке. Неспешно сделал круг. Однако ни среди прогуливающихся, ни среди сидящих с колясками Даши не было. Не оставалось ничего иного, как дожидаться, когда появится кто-то из своих.

Устроил свою ношу на пустую скамеечку, сел рядом и снова закурил. Но без движения долго не высидел. Зимняя прохлада скоро начала спрашивать, как его зовут. Пришлось встать и начать прохаживаться.

Когда заканчивал уже третий круг по периметру площадки, из-за угла дома, наконец, появилась Таня. Еле узнал её: никогда не видел такою разодетою (городская барышня, да и только). И на вид изменилась. Понятно, теперь она не девушка — мать. Перед собой катила детскую коляску. Гриша полагал, вслед за нею появится с какими-нибудь пакетами и Даша. Наверное, в магазин ходили. Пока одна покупала, другая с ребёнком гуляла. Однако Даши не было. Да и Бог с ней. Одной Тани хватит — замёрз изрядно, согреться бы.

Гриша заторопился к скамейке, на которой оставил сумки.

Он хотел уже со стороны окликнуть дочь, начал подбирать слова, как бы получше объявить о себе, но не успел: как раз в этот миг из-за другого угла дома довольно резво выскочила легковая машина с затемнёнными стёклами, разукрашенная блестящими железками, и скрыла Таню.

Машина остановилась, из неё вышел мужчина, без шапки, с длинными кучерявыми волосами, в незастёгнутом длинном кожаном пальто с меховым воротником; из-под пальто виднелась светлая рубашка с галстуком и пиджак, на шее — мохнатый шарф. Обошёл вокруг машины, открыл переднюю дверцу и помог выйти женщине. В блестящей чёрной меховой шубе, в такой же шапке, в красных сапожках на высоких каблуках, на плече — красного же цвета сумочка, в руке — букет крупных красных цветов. Из-под воротника шубы чуть выбивался белый шарфик. Нечего говорить, женщина была хороша собою. «Умеют в Москве одеваться, — отметил Гриша про себя. — Вон, точно куколка принаряжена. И Таня так же. Впрочем, у них одна забота. По магазинам шляться да наряды подбирать. Деньги здесь платят, почему бы не разодеться… Но зимой, да такие цветы — это уж баловство. Немалых денег стоят, поди-ка… Выкинул ты, мужик, деньги зря. Через день всё равно завянут, в мусорницу попадут».

Мужчина взял свою спутницу под руку и подвёл к Тане. Сам сел в машину и отогнал её от подъезда на стоянку перед домом.

Теперь, когда мотор перестал урчать, до Гриши стали доноситься отдельные слова. Из них понял: разговор идёт о театре.

Что-то знакомое почудилось в этой женщине. То ли в голосе, то ли в облике. Гриша повнимательнее вгляделся в неё и чуть не сел. Эта женщина была… его жена, Даша. А может, и не она вовсе? Может, ему только кажется? Что за чудеса?! Неужели человек за столь короткое время может так сильно измениться — даже не узнать? И не из-за новой одежды, что на ней, какую раньше сроду не носила (откуда деньги взяла на такие дорогие вещи, наверное уж, Таня с Петей приодели, своей пенсии, которую перед уездом оформила получать здесь, в Москве, ни за что бы не хватило), не из-за косметики еле узнал её — из-за перемен в ней самой. Это была прежняя Даша, и в то же время — не она. Внутреннее состояние её было совсем иным. Вот что сразу бросалось в глаза. И чем дольше глядел на неё, тем больше понимал это. Даша изменилась не столько внешне, сколько именно внутренне. В глазах снова сверкали те огоньки, которые были когда-то в молодости и которые мало-помалу потухли то ли от лет прожитых, то ли от болезней; на лице появилась радость и надежда на что-то. Даже стан изменился. Она вроде выпрямилась, стала заметна прежняя крепость, которая пропала было. С человеком ведь как. Пытайся-не пытайся спрятать своё состояние, какое бы ни было — хорошее или плохое, — оно всё равно вылезет наружу. И теперь вот это — прежняя Даша, которая замечалась в ней во всём: и в голосе, и во взгляде, и манере держаться, — взволновало Гришу.

Кудрявый подошёл к женщинам и вмешался в разговор. Даша то прятала улыбающееся лицо в букет, то бросала на него такой счастливо-довольный взгляд, у Гриши на сердце даже заскребло. Ему знаком этот взгляд. И на него Даша когда-то так глядела. В молодости. Да ведь это когда было! Давно быльём поросло.

Пока они оживлённо разговаривали, Гриша так и стоял поодаль от них, за заборчиком, застыв на месте. Никто его не заметил — на него и взгляда не кинули. Кроме самих себя никого не замечали, никто им не был нужен.

Конечно, мог бы немедля подойти к ним, да попросту стеснялся своей одежды. Что было на нём, и что — на них. Боялся, застыдятся жена с дочерью, когда кудрявый узнает, кто он такой. Нельзя сказать — на нём рваньё, а всё-таки его одежонка ни в какое сравнение не идёт, какая на том. Пусть уж закончат свой разговор. Подождёт. Успеется.

Поговорив ещё немного, мужчина, как и давеча, взял Дашу под руку, и вдвоём двинулись в сторону Таниного подъезда. Когда дверь за ними захлопнулась, Таня развернула коляску и тронулась обратно в ту же сторону, откуда и появилась.

Грише точно по уху съездили. Он бросал непонимающий взгляд то на закрытую дверь подъезда, то на Таню, которая вот-вот скроется за углом дома.

Неожиданно из горла вырвался хриплый звук, и от этого точно очнулся. Подбежал к заборчику, перепрыгнул через него, в два-три прыжка одолел расстояние, отделявшее от входа в подъезд и дёрнул ручку двери. Возле лифта никого уже не было. Только слышалось лёгкое гудение, да бешено-волчьим глазом краснела кнопка вызова лифта. Это что они вытворяют? Прямо на его глазах!

Гриша бросился вверх по лестнице. До четвертого этажа добежал — и не заметил как. Успел! На площадке перед лифтом никого не было. Он перевёл дух.

Пора бы уже и лифту подойти. Однако тот не останавливался, а всё гудел. И, показалось ему, гул уходил выше.

Бросил на пол сумку, сдёрнул с плеча другую и бросился по лестнице, вверх. Успел перепрыгнуть ещё один этаж и услышал, как чуть выше клацнуло — открылись и закрылись двери лифта. Дошёл до шестого этажа и шагнул с лестницы на площадку. Она была пуста. Бросил взгляд и в конце коридорчика, на пороге полураскрытой двери в квартиру, увидел Дашу и этого незнакомого мужчину.

Его точно кипятком обдали: Даша в одной руке держала букет цветов, а другая рука была закинута на его шею. Они целовались. Не моргая, застыв на месте, глядел на это непотребство и чувствовал, как в голове поднимается горячая волна, которая не помещается там, в черепе, давит изнутри, и от этого глаза начали туманиться. Тряхнул головой, туман вроде как немного поредел, и он успел заметить, как кудрявый свободной рукой обнял Дашу за плечи, другой рукой распахнул дверь, и так, обнявшись, вдвоём вместе перешагнули через порог.

Дверь закрылась, щёлкнул замок. Грише показалось, что вот в этом набитом людьми доме он оказался не перед закрытой дверью, а словно его отшвырнуло куда-то далеко-далеко, за грань жизни. И он стоял один-одинёшенек. В горле появился комок, который никак не мог проглотить, сколько ни силился. Расстегнул две верхние пуговицы рубашки — не помогло. Необъяснимое, прежде никогда не изведанное чувство душило его. Отшагнул к окошку напротив дверей лифта и прислонился к стене.

Выходит, вот какого ребёнка нянчит Даша в Москве! Когда уж только снюхались?!. А может, это Таня и подобрала матери его? Сама и позвала, как будто внучку нянчить. А на самом деле…

Вот как отплатили за всё его добро!.. Ну, спасибо им!..

Такое с ним случилось впервые. За всю свою жизнь не изведал ревности. Теперь вот испытал вкус этого чувства. Не нашлось бы слов, чтобы передать то, что было внутри него. Больше всего оскорбила Дашина рука, закинутая на плечо кудрявого (ведь сама! сама! силком никто не заставлял) и звук захлопнувшегося замка, который показался ему издёвкой. Кроме этой Дашиной руки, перед глазами ничего иного не было, а в ушах то и дело щелкал дверной замок. Гриша как будто весь застыл. И телом, и всеми своими чувствами.

Как долго простоял так — не ведает. Может, долго, а может, не очень. Не чувствовал времени, точно оно пропало, ибо не было нужным. Зачем оно теперь? Куда спешить? К каким делам? И не только время — для него теперь всё стало ненужным. Зачем остальное, если рухнула основа?