Яцек Дукай - Иные песни
— Портэ! Пусть Антон доставит это в контору эстлоса Ньютэ. Сейчас же!
Однако сам он от пюпитра не отвернулся. Этот дым над свечкой — он поднял руку — а ведь сквозняка нет — сабля или меч? — в листьях на ветру, в человеческой толпе, в тумане, воде и дыму, в этом темном дыму — он даже наклонился, моргая, — кривой клинок, да.
B
Купеческий Дом
В тот день господин Бербелек не выспался. Воденбургскими ночами господин Бербелек спал плохо, но нынче, к тому же, еще и мало: едва пробил девятый час, как в спальню, отталкивая замерших у порога Портэ и Терезу, ступил эстлос Кристофф Ньютэ, и сразу вся сонливость принялась испаряться из Бербелекова тела, кошмары — из сознания.
— Ах, ах, ах! Иероним, чудотворец, кратистос ты мой салонный, к стопам припадаю, к стопам!
— Чума на тебя… Не открывай штор!
— Как ты это устроил, вникать не стану, скажу только, что ты достоин последнего грошика, следующий корабль у Сытина назовем твоим именем, да покажи же морду, дай тебя обниму!
— Прочь, прочь! Ты бы и сам справился, Брюге согласился бы на все, видать, ошалел от любви, голова, по крайней мере, — в небесах… Тереза! Кахвы!
Благородный Кристофф Ньютэ, риттер иерусалимский и меховой магнат — и тоже не воденбуржец (он был гердонцем во втором поколении, рожденным в Нойе Реезе Германа, сына Густава), что частично объясняло его словоохотливость. Однако жил он здесь уже дольше Бербелека, и для того представляло величайшую загадку, как Кристоффу удается оставаться все таким же порывистым холериком, в то время как даже истинные демиургосы оптимизма и бесцеремонности после нескольких месяцев жизни под морфой Григория впадали в «воденбургскую депрессию». Но Ньютэ и вообще был — само отрицание заурядности: шесть с половиной пусов роста, два литоса живого веса, архитектонические плечи, волосы, как язык пламени — рыжая борода, рыжая грива, — и этот пещерный глас, рев пьяного медведя, даже когда он шептал — звенели рюмки.
— Я сразу составил новые заказы и курьерским отослал комиссионерам более высокие ставки на закупку, выпрем Кройцека не только из Неургии, но и из балтийских княжеств, живо себе это представляю, — продолжал господин Ньютэ. — Год-другой, не смогут же они вечно держаться на цыганских кредитах, а когда пробьемся на север —
— У Мушахина поддержка королевского казначея, — встрял Иероним, отпивая горячей кахвы с корицей.
— Ха! А разве не для этого я взял тебя в товарищество? У тебя знакомцы в восточных дворах, твоя первая родом из Москвы, верно?
— Кристофф…
— Ну уж извини, что я вспомнил, Господин Мученик! Кристе, как же ты умеешь получать удовольствие от скорби! Помнишь, как мне пришлось вытаскивать тебя из псарни Лёка? Уж думал —
— Пошел прочь.
— Да ладно, ладно. О чем это я… Кройцек, Мушахин, братья Розарские. Ну а дальше — только сибирское ханство.
— Их не пересилить, стоимость транспортировки —
Кристофф вмазал ладонью по подушке.
— Да я туда и не полезу! Наоборот! Соболя в Северный Гердон, например. Раз — и через пролив. А уж как Дедушка Мороз выморфирует тот ледяной мост из Азии в Новую Лапландию!..
— Ну-ну. Морфирует его с семисотого. Слабый антос, ему бы перебраться из Уббы к самому проливу Ибн Кады.
— И что ты так хмуро со мной, эстлос? Три прекрасные новости за утро, а он — как из могилы поднятый!
— В том-то и дело… Если человек просыпается более измученным, чем когда засыпал…
— И что же тебе снова приснилось?
— Не помню, не уверен, да и не знаю, как о таком рассказать. Представь, Кристофф, что-то такое: я заперт, но в бесконечном пространстве, бегу к месту, где уже стою, а они рубят меня до кости, и, сколько бы я ни оборачивался — оборачиваюсь не я —
— Хватит, хватит! Надо бы тебя расшевелить, а то ржавеешь тут. На тот бал я тебя тоже чуть ли не силой вытолкал — и что? Плохо сделал?
— Что за новости?
— Ах, так ты не знаешь! Тор идет на войну! Снова будут сражаться за Уук. Вообрази себе этот заказ, только зимний контингент, а еще и цены скакнут!..
— Паразит.
— Ха. А через три часа прибывает «Филипп Апостол», на рассвете прилетела птица. Раньше срока и — никаких потерь. И скажи теперь мне, что нет нужды инвестировать в собственный флот!
— Никаких потерь, потому что ты завлек на последний рейс этого перса-гекатомба. Читал вчерашний «Всадник»? Что-то сожрало клипер Компании вместе с их лучшим нимродом, и где? — в Средиземном море! А ты говоришь об океаносе!
— Именно поэтому ты тотчас воздвигнешься с ложа сего и отправишься со мной в порт. Нужно поймать Ихмета еще на трапе, пока он не подписал контракты с другими. Уж ты-то его сумеешь убедить, чувствую, вы придетесь друг другу по вкусу. В письмах он отзывался о тебе с немалым почтением — вы и вправду никогда не встречались? В любом случае, теперь у вас есть возможность, обменяетесь своими кровавыми историями, возьмешь его в баню, все за счет фирмы, да не скупись, пусть у него в голове зашумит, это только —
— Не хочется мне, — отрезал Иероним.
Кристофф с размаха хлопнул его по спине, да так, что чашка с остатками кахвы выпала из рук господина Бербелека на кровать, а с нее — на ковер.
— Верю в тебя!
— Фанатик.
Господин Бербелек поплелся в санитариум, где Тереза уже приготовила кипяток для купели. Пар сгустился на цветном витраже, розетте, выходящей во двор дома. Лишь в эту пору дня солнечный свет изгонял со двора мокрую тень, через час там воцарятся каменные сумерки — тогда газовые пирокийные язычки, переливчато отразившись от небесно-зеленой мозаики, придадут ванной комнате облик морского аквариума. Здесь Иероним часто дремал в купели, и сны, здесь рожденные, укачивали его ласковей всего.
Господин Бербелек вообще легко и часто впадал в дрему — кроме ночи, когда, собственно, сон приходил с трудом. И так с детства, сколько себя помнил, ибо задолго до Коленицы преследовали его черные кошмары, которые он, пробудившись, никак не мог ни пересказать, ни даже толком припомнить; оставалось лишь ощущение абсолютной потерянности и дезориентации, да тревоги настолько глубокой, что о ней и говорить-то невозможно. Зато дни его в Воденбурге текли в бесконечной сонной лености, зачастую он даже не поднимался с постели, не одевался, было незачем и не для чего. Слуги качали головами и ворчали вполголоса, но он не обращал внимания. Голоса, люди, свет и тьма, шум и тишина, пища со вкусом таким и эдаким, смена поры года за окнами — все это сливалось в одну теплую, клейкую массу, затапливавшую его медленными приливами, плотно залеплявшую сознание. Побороться с этим могла лишь сильная рука эстлоса Ньютэ, она вытаскивала Иеронима на поверхность. Ньютэ всегда знал, зачем и для чего.
Деньги, деньги, деньги. Казалось, что после прибытия в столицу Неургии господин Бербелек ни о чем другом и не думает, по крайней мере, не было иного стержня в его поступках. Ведь если он и вырывался из этой сети, то — не к иным желаниям, а лишь в темную неподвижность и безволие, в тот тартар стариков и самоубийц, куда из Воденбурга отворялись врата широчайшие. Впрочем, следовало признать, что богатство — хоть какая-то цель, какая-то причина для жизни, может низкая, но настоящая, а из него рождались иные причины, и начиналось возрождение человечности. Например, гордость, личное достоинство — из эстетики одежд и форм этикета. Белизна рубахи и тяжесть колец на пальцах определяют значимость мгновения. Так мертвые предметы умудряются морфировать самоощущение человека — так не наиподлейшая ли мы субстанция?
Потому, когда Бербелек присоединился, наконец, к Кристоффу, одетый в выходное платье, с умащенными волосами, с зеленой леей, повязанной под подбородком, в черном, плотно застегнутом бритийском кафтане и в юграх с отполированными домашним невольником голенищами, — он был на крупицу иным эстлосом Бербелеком, нежели тот, кого Кристофф застал в теплой духоте спальни; чуточку иначе мыслящим и совершенно иначе себя ведущим. В коляску эстлоса Ньютэ Иероним вскочил столь же энергично, как и сам Ньютэ. Весеннее солнце грело вовсю, он бросил на поручень хумиевое пальто. Кристофф, напротив, остался в своей широкой шубе с бобровым воротником — и теперь, когда гердонец громоздился на широком сиденье, господин Бербелек выглядел подле него еще более щуплым и невзрачным.
Перед выходом он взглянул на термометр: семнадцать рисок по александрийской шкале — хотя с моря тянуло сильным холодным ветром, а по лазоревому небу мчались клочковатые облака песчаного цвета. Дымы металлургического завода Вёрнера обычно затягивали северный горизонт, но нынче ветер совладал и с ними, небо сделалось будто глазурь. Они ехали в противоположном направлении, вниз, к порту, и Иероним ни на миг не терял из виду воздушных свиней, чьи вытянутые тулова подергивались вверх-вниз и в стороны. Посчитал: семь. Прибыла одна, в цветах султаната Мальты, корзины как раз двигались. Он взглянул в сторону флагштока порта. И вправду, сообщение о прибытии «Филиппа Апостола» уже вывешено. Самого порта он пока не видел, улицы Воденбурга были исключительно извилисты: проектировали их с мыслью об обороне от бритийских пиратов, еще до 850 года ПУР наведывавшихся в эту часть Европы. Северные города, что покорились и выплачивали бритам дань, избежали разрушений, следы коих все еще примечались в Воденбурге: например, выщербленная прибрежная стена. Ее темно-серый массив нависал над портовым кварталом города, теперь там располагались казармы текнитесов моря и якорни свиней. Из черных глазниц башен торчали овальные рыла столетних пиросидер.
