Вероника Кузнецова - Старая легенда

— Угадал, — вздохнул Гонкур. — И откуда у тебя такая проницательность? Теперь скажи откровенно, что ты думаешь о портрете? Ведь Нигейрос на нём, как живой.

— Вот это ты хорошо сказал: "как живой", — обрадовался старик. — Увидев портрет, все не спят ночами, не в силах освободиться от власти этого дьявола. И все, как один, начинают утверждать, что портрет обладает какой-то чудесной силой, что человек на нём живой и то смеётся, то гневается, то что-то говорит… Чуть ли не меняет позы.

— Но глаза у него, действительно, меняют выражение! — воскликнул Гонкур. — И не мне одному, но и Медасу показалось, что он усмехнулся, когда мы вслух решили, что он спрашивает нас взглядом, для чего мы к нему явились.

— Ну, начинается! — недовольно проворчал старик. — И ты туда же! Вот уж от кого не ожидал услышать про живой портрет. Я думал, что приобрёл союзника, даже двух союзников, если учесть, Как Медас громил начало легенды. А вы, того и гляди, присоединитесь к поклонникам чёрных кавалеров. Куда девался твой трезвый взгляд?

— А куда я должен смотреть моим трезвым взглядом? — хладнокровно поинтересовался молодой археолог, готовый отстаивать пережитое.

— Своим трезвым взглядом ты должен смотреть на портрет, а не заглядывать в собственные фантази, — наставительно сказал господин Вандесарос. — Я, конечно, могу тебя понять: ты возбуждён преданием, неясные намёки на что-то страшное действуют тебе на нервы…

— Не действуют, — возразил Гонкур.

— Действуют, но неосознанно. Ты не боишься и внешне совершенно спокоен, но внутренне, подсознательно ты готов к чему-то таинственному. Глубокой ночью, вдвоём вы блуждаете по нежилым комнатам незнакомого дома, сами похожие на призраков. В руках у вас свечи, которые лишь слегка намечают очертания предметов, делая даже самые обыденные из них таинственными, загадочными и даже немного страшными…

— Без красочных описаний, дед, — улыбнулся Гонкур. — Мы всё-таки не в кругу романтически настроенных дам.

— Ладно, — согласился старик, — я готов забыть даже про романтическую настроенность кавалера. Если говорить проще, то ваши свечи почти не дают света, комнаты, по которым вы проходите, погружены в темноту, поэтому, даже будь вы самыми отчаянными храбрецами, вы всё равно настороженно осматриваетесь вокруг. Притом надо учесть и раскаты грома, и молнии, и шум ливня. Эти звуки не созданы как успокоительное.

— Ты ошибаешься, дед. Пока мы искали портрет и смотрели на него, я забыл про грозу. Может, она и продолжалась, но я не замечал её.

— Может, ты её и не замечал, — возразил старик, — но всё равно подсознательно она действовала тебе на нервы, так что не спорь со мной, а лучше слушай… И вот вы попадаете в некую комнату, видите очертания какой-то картины, поднимаете свечу ближе и вздрагиваете, потому что на вас смотрит с поразительным мастерством написанное лицо мужчины, красота которого… просто страшна, потому что неестественна для обычного смертного.

— Я увидел его сначала в зеркале, — сообщил Гонкур.

— Что ж, зеркала всегда участвуют во всякой чертовщине, недаром с ними связано столько суеверий, а уж о гадании на зеркале знает каждый ребёнок. Могу себе представить: изображение появляется в зеркале! Да ещё изображение такого красавца! Слабонервная барышня упадёт в обморок.

— Я не слабонервная барышня, но тоже был близок к обмороку, — сознался молодой археолог.

— Понимаю.

— Но, прежде всего, меня поразила не его красота, а сила его взгляда, — объяснил Гонкур. — Потом я удивился его красоте, а уж в последнюю очередь я осознал, что его глаза меняют выражение.

— Они не меняют выражения, — сказал старик. — Всё дело в том, что портрет рисовал очень талантливый художник, который сумел передать все чувства, присущие его модели. Если тобой владеет какая-то мысль, и ты посмотришь на портрет, глаза Нигейроса ответят твоей мысли, потому что ты ищешь в них лишь одно определённое выражение. Потом ты начинаешь думать о другом, и тогда из всего многообразия чувств в лице Нигейроса ты вновь бессознательно выбираешь одно-единственное чувство, наиболее подходящее для ответа на твою мысль. Какое выражение ты уловил сначала?

— Пожалуй, насмешку.

— О чём ты в это время думал?

— Ни о чём не думал. Я примерял шляпу, которую нашёл в комнате. Мы с Медасом ещё посмеялись над её внешним видом, предположили, что это шляпа Нигейроса, и решили, что мне она идёт больше. Потом я подошёл к зеркалу и над плечом своего изображения увидел лицо Нигейроса. Его портрет в это время осветил Медас.

— Разумеется, только насмешку ты в тот момент и мог уловить, — удовлетворённо сказал старик. — Этому негодяю вообще свойственно выражение злой насмешки.

— А потом я заметил, что его взгляд стал суровым.

— А как же иначе? — засмеялся старик. — Зачем же ты взял его шляпу? Никому не понравится, когда без спросу берут чужие вещи.

— Это, правда, его шляпа?

— Да. Некоторые вещи Нигейроса уцелели и были увезены из замка, а потом попали в этот дом. Я сам когда-то в далёком детстве надевал его шляпу, брал в руки его гитару, закутывался в чёрное и поражал мальчишек-соседей, а ещё больше — своих сестёр, — объяснил господин Вандесарос.

— Потом глаза Нигейроса приняли задумчивое, даже мечтательное выражение.

— Ты посмотрел на гитару, — догадался старик.

— Да.

— Музыкантам часто приписывают особую мечтательность, вот ты и уловил это выражение в его глазах.

— Потом он посмотрел на нас вопросительно и очень недоброжелательно, как на незваных гостей, а потом усмехнулся, — вспомнил Гонкур и спросил. — Почему он усмехнулся?

— А почему бы ему не усмехнуться, если вы правильно отгадали его мысль? — хохотнул старик.

Гонкур пристально и подозрительно посмотрел на друга.

— Откуда ты знаешь его мысли, дед? — осведомился он.

— Дорогой мой, даже если бы ты был не человеком, а картиной или пнём, то ты поневоле подумаешь: "А зачем эти люди заявились ко мне глубокой ночью?"

Старик засмеялся, а потом добавил.

— Если говорить серьёзно, то вы сами выдумали вопрос Нигейроса, исходя, так сказать, из собственного опыта общения с праздношатающимися зеваками, а потом уловили присущую Нигейросу усмешку. Вот вам и показалось, что сперва он нахмурился, а потом усмехнулся. Всё очень просто. А вся сложность всего лишь в том, что художник оставил слишком великое произведение, чтобы на него можно было смотреть спокойно.

— И кто же этот художник? — поинтересовался Гонкур. — Манера письма так необычна, что я могу определить возраст портрета только по одежде модели.

Глядя прямо в глаза молодому человеку, старик торжественно произнёс:

— По преданию, портрет написал сам Нигейрос.

Гонкуру стало не по себе.

— Значит, он ещё и рисовал?

— Как тебе сказать… — замялся господин Вандесарос. — Если судить по портрету, он был самым талантливым художником из всех, кого мы знали и знаем, но… это всё, что он написал.

— Только один портрет? — удивился Гонкур.

— Он оставил лишь этот портрет. Ни одного рисунка, ни одного наброска, ни одной картины больше найдено не было. Не обнаружили даже красок и кистей.

— Уничтожил? — предположил молодой человек.

— Возможно. Но если это так, то как художник он не только талантлив, но и гениален и… жесток, — тихо, почти благоговейно проговорил старик.

Гонкур покосился на своего друга.

— Почему гениален?

— Потому что он оставил самое совершенное своё творение и уничтожил всё, что могло бы умалить значение его шедевра.

— Дед, ты что-то путаешь, — возразил Гонкур. — Если это шедевр, то и прочие работы должны быть хороши.

— Хороши, но и только, — убеждённо проговорил старик. — Второй такой шедевр не создашь. Представь, что ты повесил рядом с ним другую картину, пусть даже она будет почти столь же хороша. Что же произойдёт? Люди начнут сравнивать два полотна, находить достоинства и недостатки и… сила портрета померкнет, потому что сразу будет видно, что это всего лишь необыкновенно удачная работа человека, у которого есть и менее удачные вещи.

— Довольно туманное рассуждение, — поразмыслив, сказал Гонкур, — но я готов принять твою теорию. — Теперь объясни, почему, если Нигейрос уничтожил другие свои работы, он жесток? Потому что лишил этих работ мир?

— Нет, не потому, — терпеливо ответил старик. — Меньше всего я сейчас думаю о мире и человечестве. Меня гораздо больше волнует та его малая часть, которая числится в потомках этого человека. А они не видят, каким путём он дошёл до совершенства, каких это ему стоило трудов, не знают, как вырабатывалась та или иная линия, и думают, что Нигейрос создал этот портрет неожиданно, по какому-то сверхъестественному озарению, поэтому усматривают вмешательство дьявола.