Густав Мейринк - Голем
Я машинально задул свечу.
В комнате стоял полумрак — только в оконную нишу проникала мерцающая дымка, тускло освещавшая помещение, совсем как у меня, и я с предельным вниманием всматривался в темноту, прежде чем в изможденном лихорадочном лице, вдруг выплывшем из пальто, мог узнать черты студента Хароузека.
«Инок!» — готово было сорваться у меня с языка, и я тут же вспомнил вчерашнее видение в соборе. Хароузек! Именно тот человек, который мне нужен! И я вновь услышал его слова, произнесенные прошлый раз во время дождя, когда мы стояли под аркой ворот: «Скоро Аарон Вассертрум узнает, что стены можно проткнуть отравленной невидимой иглой, день в день, когда он схватит доктора Савиоли за глотку».
Значит, Хароузек — мой союзник? Известно ли ему тоже, что произошло? Его присутствие здесь в столь необычный час говорило само за себя, но я побоялся задать ему этот вопрос в лоб.
Он торопливо подошел к окну и посмотрел вниз в промежек занавесок на улицу.
Я догадался: он опасался, что Вассертрум мог заприметить огонек от моей свечи.
— Вы, конечно, думаете, что я ночной тать, шатающийся по чужим горницам, мастер Пернат, — произнес он неуверенным голосом после продолжительного молчания. — Но клянусь вам…
Я тут же перебил Хароузека и успокоил его.
Чтобы показать, что я не питаю к нему ни капли недоверия, а, напротив, вижу в нем союзника, рассказал ему с некоторыми пропусками, которые счел необходимыми, как обстоит дело со студией и как я боялся, что хорошо знакомой мне женщине грозит опасность в каком-то роде стать жертвой алчного шантажиста.
По вниманию, с каким он выслушал меня, не прерывая вопросами мой монолог, я пришел к выводу, что он почти все знает, хотя, может быть, без некоторых деталей…
— Видимо, так оно и есть, — задумчиво сказал он, когда я подошел к концу рассказа. — Значит, я все-таки не ошибся! Прохвост решил взять Савиоли за глотку, это ясно как божий день. Но, видимо, еще не собрал достаточного материала. Потому-то он обычно без конца таскается сюда! Как раз я шел вчера, как говорится «случайно», по Ханпасгассе, — объяснил Хароузек, увидев мое недоумевающее лицо. — И тут обратил внимание, что Вассертрум сначала очень долго — с напускной беспечностью — шлендрал у ворот, но потом, думая, что его никто не видит, мигом шмыгнул в дом. Я тут же следом за ним, сделав вид, что собираюсь заглянуть к вам, то есть я постучался к вам и застал его врасплох, когда он у железной двери на чердак шуровал ключом снаружи. Конечно, он тут же спохватился, когда я подошел, и под тем же предлогом, что и я, постучался в вашу дверь. Впрочем, вас не оказалось дома, так как никто не открыл нам.
Когда я позже осторожно справился в еврейском квартале об ателье, мне поведали, что кто-то, по описанию это мог быть только доктор Савиоли, тайно снимает здесь квартиру. Когда доктор Савиоли тяжело заболел, до всего остального я додумался сам.
Смотрите, я это вытащил изо всех ящиков, чтобы на всякий случай опередить Вассертрума, — заключил Хароузек и показал на пачку писем, лежавших на письменном столе. — Это все, что я мог найти в документах. Авось больше ничего и нет. По крайней мере, я обшарил все комоды и шкафы, благо в потемках.
Слушая его, я осмотрел комнату, и невольно мой взгляд приковал люк в полу. При этом я смутно помнил, что Цвак мне когда-то рассказывал, что в студию снизу ведет потайной вход.
Это была четырехугольная плита с кольцом вместо ручки.
— Где нам спрятать письма? — снова начал Хароузек. — Вы, мастер Пернат, и я, пожалуй, единственные во всем гетто, кто кажется Вассертруму безобидными людьми. Почему именно я, на это… у меня… свои особые… основания (я увидел, как исказились от гнева черты его лица, как он буквально перекусил пополам последнюю фразу), а вы для него… — Хароузек проглотил слово «сумасшедший» с судорожным деланным кашлем, но я догадался, что он хотел сказать. Однако горечи я не испытывал: сознание, что я могу «ее» защитить, делало меня таким счастливым, что любая обида была против него бессильна.
Наконец мы сошлись на том, что спрячем письма у меня, и прошли в мою комнату.
Хароузек давно ушел, но я все еще не решался подойти к своей кровати. Какая-то внутренняя тревога терзала меня и не давала уснуть. Что-то еще я должен был сделать, подумал я, но что, что?
Составить план для студента, как действовать дальше.
Это было ни к чему. Хароузек и без того не спускал со старьевщика глаз, это несомненно. Я содрогнулся, подумав о ненависти, которой были проникнуты его слова.
Что же такого Вассертрум мог ему сделать?
Странная душевная тревога росла и приводила меня в отчаяние. Незримый потусторонний глас взывал ко мне, но я не понимал его.
Я казался себе конем, чувствующим во время тренажа, как дергается повод, и не знающим, какой трюк надо выполнить, не понимающим команды седока.
Или все-таки спуститься к Шмае Гиллелю?
Все мое существо протестовало.
Видение инока в соборе, на плечах которого вчера выросла голова Хароузека, как ответ на немую просьбу о защите, было для меня достаточным намеком, чтобы и впредь не пренебрегать смутным предчувствием. Тайные силы пробудились во мне с давних пор, это было неизбежно, чувства обострились во мне, сколько бы я ни пытался это отрицать.
Чувствовать буквы, а не только читать их — стать в самом себе толкователем, переводящим для себя то, что подсказывает бессловесный инстинкт, именно здесь должен находиться ключ, сознавал я, с помощью которого можно объяснить ясным языком собственную душу.
«Есть у них глаза, но не видят; есть у них уши, но не слышат»[14], — вспомнил я слова из Библии, объясняющие мою мысль.
«Ключ, ключ, ключ», — машинально повторяли мои губы, пока призрак этой непонятной идеи морочил мне голову, и я внезапно увидел это.
«Ключ, ключ?..» Мой взгляд упал на проволочный крючок, который я держал в руке, только что помогший мне открыть чердачную дверь. И жгучее любопытство, куда же все-таки может вести четырехугольный люк из студии, так и разбирало меня.
Недолго думая, я еще раз пробрался в студию Савиоли и стал тянуть за подъемное кольцо люка, пока мне не удалось поднять плиту.
Поначалу внизу ничего не было видно — сплошной мрак.
Потом я стал различать узкие крутые ступени, ведущие в глубокую тьму.
Я начал спускаться.
Некоторое время вел рукой на ощупь вдоль стены, но ей не было конца: проемы, сырые от слизи и плесени, повороты, углы, закоулки и проходы прямо, вправо и влево, остатки сгнившей деревянной двери, перекрестки, а потом снова ступени и ступени вверх и вниз.
И повсюду затхлый удушливый запах плесени и гнили.
И все еще никакого просвета.
Надо было хоть захватить свечку Гиллеля!
Наконец я почувствовал, что ступил на ровную гладкую землю.
Под ногами у меня раздался хруст, и я понял, что иду по сухому песку.
Это мог быть только один из бесчисленных проходов, видимо, ведущих без цели и смысла под гетто к реке.
Я не удивился: полгорода со времен царя Гороха стояло на таком подземном лабиринте, а у жителей Праги были веские основания прятать искони свои темные дела от дневного света.
Отсутствие всякого шума над головой подсказывало мне, что я все еще мог находиться в районе еврейского квартала, словно вымершего ночью, хотя под землей я был уже целую вечность. Оживленные площади или улицы наверху выдали бы себя грохотом проезжающих экипажей.
На мгновение я испугался: что, если я кружу на одном месте?! Или упаду в яму, поранюсь, сломаю ногу и не смогу идти?!
Что тогда будет с ее письмами, оставленными в моей квартире? Они неизбежно попадут в руки Вассертрума.
Воспоминания о Шмае Гиллеле, с которым смутно связывалось понятие заступника и наставника, невольно успокоили меня.
Но из предосторожности я сбавил шаг, ставя ноги на ощупь и подняв руки вверх, чтобы ненароком не удариться головой, если проход внезапно станет ниже.
Время от времени, а затем все чаще я опускал руки, и наконец свод потолка стал таким низким, что я, чтобы продвигаться, вынужден был нагнуться.
Вдруг моя поднятая рука оказалась в пустоте.
Я остановился и посмотрел наверх.
Постепенно я стал различать падающий с потолка свет, едва заметный проблеск.
Неужели здесь колодец, может быть, ведущий из глубокого подземелья?
Я приподнялся и на уровне головы стал щупать вокруг себя руками: отверстие было точно четырехугольным и облицовано камнем.
Мало-помалу я начал видеть очертания горизонтального креста, и наконец мне удалось ухватиться за одну из перекладин, подтянуться и пролезть между ними.
Теперь я стоял на кресте и пытался понять, где же я нахожусь.
