Ворожей Горин – Зов крови - Евгений Юрьевич Ильичев
А вот за это, Семен Борисович, спасибо большое! Нет, вы не подумайте, работать я люблю. Просто вот конкретно сегодня, да и ближайшие несколько дней, думаю, мне действительно было бы лучше провести в постели. Того же мнения, видимо, придерживался и сам виновник торжества Зубков. Дядька он здоровенный, гирями, насколько я знаю, занимается. Стало быть, понимает, как я себя чувствую после реанимации в его исполнении. Знал он и о страхах нашей Жабы: Любовь Владимировна панически боялась всяких вирусных заболеваний, особенно тех, что передаются воздушно-капельным путем.
Я мгновенно сориентировался, изобразил недомогание, понизил голос до хриплого шепота, сглотнул слюну, не забыв при этом поморщиться (горло-то, поди, наверняка тоже болит) и выдал:
— Да, Любовь Владимировна, вы, наверное, правы… Извините, что скрыть хотел…
— Я всегда права, Горин! А Настюхе своей магарыч поставишь, как выйдешь с больничного. Ей теперь неделю всю вашу палату одной вести!
— Не, если надо, я останусь…
— Вали, я сказала, отсюда!
— Все, все…
Я поспешно переоделся, стараясь в сторону заведующей не то что не дышать, но даже не смотреть, сложил свои скромные пожитки в рюкзак, виновато улыбнулся и выскользнул из ординаторской.
— Эй, ну-ка стоять! — тут же послышался тонкий голосочек Настюхи Ярцевой, она как раз возвращалась с обхода. — А ты куда это, Гришенька, намылился?
— Заболел я, — максимально страдальческим голосом выдавил я и даже попытался кашлянуть. Получилось правдоподобно, поскольку помятые ребра тут же отозвались острой болью. Я поморщился и непроизвольно ссутулился, прижимая к груди рюкзак.
— Ага… — скептически протянула моя соученица, внимательно изучая мое лицо, — курить на морозе меньше надо!
— Насть, ну не начинай. Ты же знаешь, я бы никогда… Меня просто Жа… — я вовремя прикусил язык — дверь в ординаторскую была приоткрыта, — Любовь Владимировна раскусила. Вернее, ей на меня донесли.
— Кто донес? Подельник твой? Сашка Павлов? С ним, поди, полночи курить бегал?
— Нет, — угрюмо промычал я, начиная чувствовать вину перед Настюхой. Ей же действительно теперь несколько дней из отделения не выходить, а выползать придется. Но что поделать, подохнуть на работе до тридцати лет я тоже не планировал. — Ей Зубков настучал, — признался я наконец и добавил. — А если честно, мне и правда хреново, Настюх. Ты уж прости…
— А он откуда знает, что ты больной? Ну-ка, дай лоб! — она деловито потрогала мой потный от переизбытка эмоций лоб и, брезгливо поморщившись, отпрянула. — С виду действительно больной.
— Я его вызывал на одну «помирашку» из паллиативки, — сказал часть правды я и дальше принялся нанизывать на нее обстоятельную ложь. Об этом я в какой-то книге про разведчиков читал: если брехать сразу после правдивой и достоверной информации, ложь труднее раскусить. — Он заметил, что я красный и потный, проверил температуру и приказал зайти к нему за летической смесью. Ну, чтобы я до утра дотянул. А потом и Любови Владимировне все рассказал.
Ярцева понимала, что проверить такую легенду было проще простого. Да и девкой она была неглупой, знала, что ради отгула я бы не решился впутать в свою брехню целого заведующего реанимацией. Стало быть, я говорю правду и действительно сильно заболел.
— Ладно, — сменила гнев на милость моя соученица. — Живи пока, Горин.
— Ну, я пойду? — неуверенно отпросился я у Ярцевой, когда на этаже остановился лифт.
Настюху я немного побаивался. Сам не знаю, почему, просто она всегда была какой-то обязательной, что ли… Правдорубкой она была. Никогда не лезла за словом в карман и говорила только то, что думала, не считаясь с чувствами других. Тяжело ей будет дальше с таким характером, это я знал точно. Таких не любят. Вывод: либо ей придется ломать себя через колено и менять подход к общению с людьми, либо всегда быть белой вороной в коллективе, оставаясь собой.
— Ну, иди, Горин. С тебя тортик.
— Само собой. Все, пока!
— Лечись.
Я спустился на лифте в подвал, служивший переходом между корпусами, взял из своего личного шкафчика в студенческой подсобке верхнюю одежду и поднялся в холл терапевтического корпуса. Странно, но для утра понедельника тут царил аншлаг, все скамейки и кресла были заняты пациентами, их я по скорбным лицам определил. Сидели они в ряд — кто в больничных робах, кто в домашних халатах, смотрели обреченно перед собой и чего-то ждали. Может, родственников? Так для них рано, да и почему именно в холле? Возле пациентов терлись какие-то странные люди в черных костюмах.
Что это, похоронщики тактику изменили и теперь набирают себе клиентов уже до их кончины? Или же помер кто важный, и это агенты Кремля зачистку проводят? Тоже не сходится — важные в нашу рядовую больницу не попадают. Для них государство придумало целую систему — Главное Медицинское Управление называется. У них там стационаров, поликлиник и здравниц еще с советских времен осталось столько, что запутаешься, кого куда везти. Важных обычно в ЦКБ везут да там же и вскрывают, если помрут. В общем, и это не сходилось.
Пока разглядывал странных людей в костюмах, аккуратно записывающих что-то в маленькие блокнотики, наткнулся на толпу. Гигантская очередь в гардероб где-то посередине холла перехлестывалась с такой же длинной очередью в стол справок. У самого стола слышался разговор на повышенных тонах. Я даже услышал знакомую фамилию:
— Се-мё-но-ва, Варвара Петровна, пятнадцатого года рождения… Да причем тут педиатрический корпус? Девятьсот пятнадцатого года она!
Я протиснулся сквозь толпу и побрел к выходу, на ходу отметив возраст почившей Семеновой. Это ей в этом году ровно сто лет бы исполнилось! Круто! Впрочем, мысль эта улетучилась так же быстро, как и воспоминания о моем недавнем внезапном посмертном опыте. Где-то в глубине души я уже смирился с тем, что все, что мне привиделось там, в палате столетней бабки Семеновой, мне именно что только привиделось. Мозг и не на такое способен! Именно с этими мыслями я пробирался сквозь толпу к выходу из здания. День открытых дверей, что ли? Откуда их столько⁈ Но выяснять, что к чему, не стал.
«Хрен с ним! — подумал я, выбегая из здания. — В
