Анна Кочубей - Северный ветер
— Фиа, тебя не обижают?
— Пока нет.
Как нехорошо она это сказала! Хан услышал, как девушка спрыгнула на землю с рамы, на которую крепилась его тюрьма. Снаружи негромко переговаривались эльфы охраны. Стояли долго, пока не послышался перестук копыт. Всадников было много, но общий шум перекрыл громкий грубый голос одного из вновь прибывших:
— Ты здесь, рыжая мерзавка? Какой приятный сюрприз! Подождите в меня бумагами тыкать, я должен проверить, что принимаю!
«Что. Это обо мне», — понял Хан. Рядом с повозкой затопала лошадь. Клетка закачалась — кто-то снова забрался на раму. Ханлейт спрятал еду и фляжку себе за спину. Дневной свет загородила тень. Человек был намного выше Фионы, если смог заглянуть внутрь. Хан не успел рассмотреть его лицо, новый тюремщик неопределенно хмыкнул и с лязгом закрыл окошко, погрузив клетку в кромешную тьму. Сегодня небо Эрендола пленник видел в последний раз. Процедура передачи Хана не заняла и пяти минут. Хранители повернули обратно — они больше не отвечали за Ханлейта. Формально он прекратил свое существование для ордена.
— Выезжаем на тракт, некогда мне орденскую сволочь окольными путями возить, да и мэтр ждать не любит, — донеслось снаружи.
Впервые за все время пути лошадей пустили вскачь. На первом же ухабе пленника подбросило в воздух и с размаху приложило о заднюю стенку. Держаться внутри было не за что. Обдирая руки о шершавые доски, Хану с трудом удалось сесть поперек своей тюрьмы, уперев лопатки и ноги в противоположные края клетки. «Выедем на мощеную дорогу, будет легче», — успокаивал себя он. Но Ханлейт ошибся: щебень тракта под колесами повозки сотрясал тело противной дрожью, по полу подпрыгивали мелкие камни и мусор, которых он раньше не замечал, и норовили впиться в тело. К концу дня добавились и другие мучения.
Эльфы открывали дырку в полу, стоило только попросить, но сейчас и верхнее окно было задраено. Кричать? Ханлейт терпел, сколько мог, прежде чем застучать в стенку. Ему не ответили. Не услышали? Пленник застучал громче. Снаружи донеслись приглушенные смешки.
«Вот почему советник Айворт смотрел на меня с такой жалостью в последний день! Я еще в пути, а издевательства уже начались! Казематы Эрендола — не самое худшее, что могло со мной случиться!» Ханлейт стиснул зубы. Время тянулось томительно-вязко, как в бреду. Темнота тесных стенок давила осязаемо и тошнотворно — в накрепко забитом ящике не хватало воздуха. Низ живота скручивало от боли. «Я приеду в Аверну, провонявший своими испражнениями. Или не приеду. Задохнусь. Этот ящик сделали на совесть!»
Процессия, съехав с главной дороги, остановилась в лесу, когда перевалило за полночь, но в положении Хана мало что изменилось. Он лежал на полу, ни на что уже не надеясь, пока внизу тихонько не заскрежетало. Заслонка, закрывающая маленькое отверстие в полу, короткими рывками ползла в сторону: ее открывали осторожно, боясь нашуметь. Эльф перевернулся на живот и жадно вдохнул запах земли и травы. От повозки прошуршали шаги, цепь Фионы скользнула по раме и все стихло. Вдалеке слышалось потрескивание костра, разговоры и смех: мучители расположились с комфортом, разбили лагерь.
Ханлейт почувствовал себя лучше. Он поел, стараясь не злоупотреблять водой. Кто знает, надолго ли открыли отверстие в полу? Пленнику не дали еды, о нем словно забыли… Но уж лучше так! Хан сел и вытянул затекшие ноги — в длину клетку сделали короче его роста, как по заказу.
— Почему эльф заткнулся? — послышался знакомый голос, — захлебнулся своим дерьмом? Да ему форточку открыли! Это ты сделала, маленькая сучка?! Больше некому.
— Это не я! Она сама открылась!
Фиона ответила неуверенно и сдавленно вскрикнула.
— Не может быть! Ты гляди, как цепь на твою шею сама наматывается, а я тут и не причем!
Заслонка дернулась.
— Нет, не закрывайте, пусть все услышит!
До Хана донесся звук ударов и стон.
— Громче, стерва! Знаешь, что я сейчас делаю, эльф? Душу рыжую бестию. У нас с ней старые счеты. Мало кто любит тварей, как я люблю: над ними можно измываться целую ночь, а к утру сказать, что ничего не было. Благодарный материал.
— Отпусти ее! Она исполняет приказ советника Айворта — сопровождать меня! — Ханлейт несколько раз ударил кулаком в стену ящика.
— Облегчился, и голос тотчас прорезался, остроухий? «Сопровождать», ха-ха! Тебя везут, как скот на бойню. Кто такой твой советник? Здесь исполняют приказы только одного человека. Чьи? Назови имя! Ну?
— Я тебя не знаю!
— А я не к тебе обращаюсь, недоносок.
— Ваши, — прохрипела Фиона.
— Не понял.
— Ваши, сир.
— Не расслышал.
— Ваши, сир Коган.
Снова загремела цепь и закашлялась Фиона.
— Я не планировал открывать ему форточку, а это значит, что я расстроен! Я не выношу, когда в мои приказы вмешиваются кто ни попадя! Разожгите костер под клеткой. Прошлогоднюю листву положите сверху. Рыжая, помогай!
«Нет!» Ханлейт забился в дальний угол, понимая, что это его не спасет и спрятал лицо в рукав разодранной куртки. На дрова не поскупились: их принесли горящими и сложили прямо под отверстием в полу, а сверху бросили охапку сухих листьев вперемешку с молодой травой. Ящик мгновенно заволокло горячим дымом. Легкие Хана судорожно искали чистый воздух в ткани и не находили его, плотно зажмуренные глаза слезились. Пламя, сожрав листву, рванулось внутрь и обожгло ему босые ступни.
— Хватит, подпалим дерево. Закройте, пусть прочувствует.
Заслонка захлопнулась. Хан снова лег на пол. Грудная клетка требовательно сжималась, но каждый вдох был равносилен самоубийству. Не дышать пленник не мог, а пытка длилась и длилась… Ханлейт нащупал фляжку и плеснул себе на рукав. Надо было это сделать раньше, но он не догадался. Вода не помогла.
— Он умрет! — снаружи смутно донесся голос Фионы.
Коган довольно заржал.
— Если эльф умрет, мэтр будет недоволен!
— А если сдохнешь ты, мэтр даже не заметит. В следующий раз сделаешь что-либо без моего ведома, я засуну тебя к эльфу по частям. Поняла?
— Да!
— Ты разучилась правильно разговаривать? Научить заново?
— Нет, сир Коган.
— Откройте отверстия. Оба.
Ханлейт подполз к нижней дырке. Костер выгребли, но дым был повсюду и продолжал душить. Носоглотка и горло горели, а от неудержимого кашля выворачивало внутренности. Сверху за пленником наблюдал Коган.
— Знаешь, как называют эти камеры на колесах? «Клетки для певчих птичек». Любой, кто попадает сюда, даже если не голосист от природы, начинает петь к концу путешествия. Воздуха хватает ровно на двенадцать часов. Ну, я бы сказал, что чуть меньше. Если птичка себя хорошо вела и пела песни, открываем обе форточки. Если плохо и молчала — только нижнюю. В перерывах между песнями можешь терпеть и молиться или мочиться и вдыхать свой смрад. Оба варианта одинаково для тебя поганы, но Император, как известно, милосерден, — дает право выбора. Пока ты неразговорчив. Плохая птичка!
Верхнее окошко захлопнулось.
* * *Для Ханлейта это была ужасная ночь. Отравленный дымом, он то и дело забывался коротким неспокойным сном, просыпался от боли в горле и делал глоток из фляжки Фионы. Ближе к рассвету верхнее отверстие открыли, но камера проветривалась удручающе медленно. Пленник то дышал свежим ночным воздухом под самым окном в потолке, застыв в неудобной позе, то лежал, согнув колени и глядя в светлеющее небо. К утру в ящике все еще невыносимо воняло гарью. Облизанные огнем доски пола обуглились и мазали черным, но были все такими же крепкими.
— Птичка выспалась? — сладко позевывая, Коган заглянул в клетку.
Убедившись, что эльф дышит, он закрыл заслонку. Кормить Хана не стали. Наконец, внизу раздался знакомый скрежет, погрузивший клетку в темноту, и повозка с пленником тронулась.
«Сколько дней ехать до Аверны?» — прикидывал Ханлейт, — «все зависит от того, какой дорогой меня вывезли из Эрендола. Если мы едем к Ракхайну, то вниз по течению реки путь короче, дней семь-восемь, а если по главному Авернскому тракту, то и все три недели. По полям и проселкам я бы добрался верхом быстрее, но повозке по целине не проехать. Неужели — все же главная дорога?»
Ответ на свой вопрос он получил в конце бесконечно-длинного дня в темноте.
— Сир Коган, поворачиваем к пристани?
— Нет. Мэтр предупреждал, что Ракхайн нынче опасен. Лично я свою душу от скверны поберегу. По главному тракту двинем, будь он неладен!
Повозка, замешкавшись было, двинулась дальше. Хан лег на пол, раскинув руки в стороны — можно и так, если клетку будет бросать из стороны в сторону, то он успеет вовремя упереться в стены и не разбить лицо.
«Я сам во всем виноват», — думал Хан, — «я берег свою вымышленную „честь“, как скряга бережет деньги, пряча их под матрасом и боясь потратить. Я перестал быть Хранителем, но кем я стал? Разбойником. Это ли достойная замена службе ордену? Будь я хоть трижды несогласен с политикой Императора и гадкой ролью наемных убийц, которую взяли на себя Хранители, я сделал хоть что-либо, чтобы изменить порядок вещей? Ничего, хотя у меня был шанс! Почему я не убежал с Моргватом в ту ночь, когда мы подменили сферу?! Мне потребовалось восемь лет, чтобы оценить поступок архонта. Отдать свой меч! Вот где настоящая преданность стране и своему предназначению! А за что боролся Гервант? За возможность набить себе брюхо. Мы оба, и я, и нелюдь, считали себя жертвами, а саму жизнь — несправедливой мачехой, и забирали все, что могли утащить, считая, что имеем на это право. Мы были ничем не лучше легионеров или карателей, — также грабили и убивали тех, кто слабее. И вся братия Герванта понесла заслуженное наказание — кто-то раньше, кто-то позже, а теперь — моя очередь, я — последний. И моя кара будет самой жестокой, потому, что я хуже их всех, вместе взятых: я понимал, что творил, но был настойчив в своей ненависти к миру и в злости на себя самого».