Игорь Тумаш - По совместительству экзорцист

Игорь ТУМАШ

ПО СОВМЕСТИТЕЛЬСТВУ ЭКЗОРЦИСТ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Братья по крови

Попадая на Север, человек начинает чувствовать себя так, словно с планеты Земля переместился куда–нибудь на Марс, и тревожные сводки о том, что людей становится все больше и нам грозит перенаселение — его уже не колышут, кажутся оттуда нелепыми россказнями. Да пусть еще хоть на десять миллиардов прирастем, милости просим к нам, в тундру, она–то без края. А еще он подумает, что если от пользования холодильниками и фиксаторами волос «Прелесть» (по причине вынужденного ношения меховых головных уборов практически круглый год) можно здесь, в принципе, отказаться, то у человечества появится шанс избежать и экологической катастрофы: озоновые дыры затянутся, словно проруби на морозе. Полное торжество природы, в лице дедушки Мороза, над человеком, одиночество в бездне и ужас перед какой–нибудь мелочной — ага, вроде спичек и солярки! — нехваткой — вот что такое Север.

Еще интересней, если не сказать паскудней, человек чувствует себя, оказавшись там не по своей воле. Например, по приговору суда. Он ощущает себя космонавтом, которого выпихнули в открытый космос и захлопнули крышку люка. Космонавт соединен с кораблем кишкой шланга, но «пуповина» в любой момент может оборваться: а почему бы и нет, если он этого до чертиков боится?

У отбывающего срок в заполярном лагере Григория Григориади, который сел, однако, под именем Андрона Копытова, нервы были отменно крепкими. Впрочем, объяснялось это не высотой его духа, а скорее регрессом высшей нервной системы. В один прекрасный день, на каком–то клеточном что ли уровне, Григорий осознал: быть человеком в стране под названием Союз Советских… элементарно невыгодно, и «зарядился» на перерождение в приматы. Это выразилось в том, что лет с двадцати у него вдруг начали удлиняться руки, укорачиваться туловище и все, кроме задницы, тело покрылось густой черной шерстью, лоб сузился, а челюсти вытянулись.

Кстати, в тот период Григорий трудился буфетчиком в одном из закрытых горьковских НИИ и тамошний парторг, наверно по достоинству оценив перемены, начал на коленях упрашивать его вступить в партию. «Фигушки, — неизменно отвечал Григорий, — не хочу взносы платить. Я свое счастье и так найду, без вашей вонючей КПСС». «Дурак! — продолжал напирать стоявший на коленях парторг. — Понимаешь, ты са–мый настоящий ду–рак».

Однако наиболее занимательная метаморфоза произошла с растительностью на его подбородке: борода вдруг начала расти с шустростью бамбука — сантиметров по тридцать в сутки. Уже к одиннадцати часам утра абрис морды Григория напоминал аскетический кабачок Дзержинского, к обеду он был похож на Робинзона Крузо, «моряка из Йорка», к следующему утру бородою Григориади мог соперничать с Карабасом, небезызвестным злым менеджером кукольного театра.

Из всего этого можно сделать вывод, что причины, побудившие Григория принять решение бежать из лагеря, характер имели отнюдь не психологический. Физиологический. Ну, короче, не чах Григориади без свободы–то, словно журавль какой–нибудь. «Да что это, свобода, наконец, такое, зачем она нужна, коль нельзя ее ни съесть, ни поиметь? Сколько хотя бы стоит, если, например, в баксах выразить?»

Другое дело, что он не смог бы выдержать до конца срока без того, чтобы не спать под боком у какой–нибудь крупной рыхлой блондинки. И так как при новой, словно созданной специально под него, Системе деньги стали сыпаться ему буквально с неба, то Григорию было также мучительно больно за каждый прожитый без омаров день. И без бананов, впрочем, и киви. К которым Григориади пристрастился на воле особенно, но которые, несмотря на выдвинутые им требования, так и не включили в его лагерное меню…

Ну что ему оставалось делать? Ждать, пока содержание мест заключения достигнет европейских стандартов?.. Ага, дождешься от этих варваров. Бежать, бежать, бежать!

Выбраться за территорию лагеря не представлялось для Григориади чем–то из ряда вон выходящим: особо не охраняли. Гораздо более сложным виделся ему второй этап — преодоление дистанции в тысячу двести кэмэ через тундру до ближайшей железной дороги: от омаров у него был гастрит — как организовать в дороге полноценное питание?

Так как в процессе регресса в голове у него обнаружилось нечто вроде компаса, то он даже не задумывался о том, что может сбиться с пути, — ну разве обезьяны, дабы ориентироваться в джунглях, пользуются какими–нибудь навигационными приборами? А птицы?

На Севере Григориади отбывал свой третий срок и поэтому знал, как, находясь в полевых условиях, выжить в здешнем экстремальном климате. Выжить можно, была б меховая одежда, палатка и керосин. Но вернемся к главному — проблеме питания.

Беда в том, что Григориади почему–то на дух не переносили ни робкие и покорные северные олешки, ни здешние мохнатые, словно яки, широкогрудые собаки. Самцы–олени норовили поднять его на рога, самки брыкались и упирались в наст всеми четырьмя копытами, сдвинуть с места было их невозможно. Что же касается собак, то они начинали вести себя так, будто Григориади не мирный примат, а какой–нибудь злой волк. Кто же в таком случае потянет нарты с провизией?

И все же Григорий дотумкал, как решить вставшую перед ним задачу: при помощи человеческого фактора. Если можно так выразиться, он совершит «побег с человеческим лицом!» Начал присматриваться к зачисленным в их отряд зекам, прибывшим с последним этапом.

Ему понравился — и в первую очередь тем, что лицо у него оставалось все еще достаточно толстым — Максим Иванов, бухгалтер некоего печорского ООО, попавшийся на обналичке крупных партий «лесных» денег. Тот был явным лохом, вид имел припыленный, панически боялся, что его начнут «прописывать», попытаются «опустить» и так далее. Начитался, дурачок, книжек в мягких переплетах.

Надо отметить, что этот отряд был «мужицким». Из блатных в нем оказался один Григориади да и тот случайно, так как до прежних его деяний не докопались. Для следствия он так и остался мелким архангелогородским аферистом Андроном Копытовым. (Судили в Архангельске, потому–то он, учитывая пустячность статьи обвинения, на Севере и оказался).

В отряде Григориади не высовывался, в авторитеты не лез, но и от сотрудничества с администрацией категорически отказался. Занял свою излюбленную позицию кота, который гуляет сам по себе. И хотя проявить свой нрав ни разу ему не пришлось, все в отряде его побаивались, старались обходить стороной. Верно, что–то в нем чувствовали.

Григориади взял Иванова под опеку. И сделал так, чтобы тот спал на соседних нарах, работал в той же бригаде. Причем держал себя с ним почти на равных, будто не было между ними разрыва на несколько этажей башни криминальной иерархии. Рядом с Григориади Иванов ощущал себя в полной безопасности, словно у мамки за пазухой. Тот стал ему необходим будто воздух и Аш — Два-О.

«Овощ созрел», — сказал себе однажды Григориади.

Как–то вечером, в бараке, сидели они в конце длинного стола и хлебали жидкий чай из облупленных жестяных кружек. В трубе гудело. Ветер раскачивал скрипевшие, как тележные колеса, прожектора и таким образом потоки света также раскачивались: когда какой–то попадал на заросшее толстенным слоем льда барачное оконце, то оно словно озарялось горящим, в прожилках, золотом. Время близилось к отбою. Часть заключенных уже спала. Компания на другом конце стола играла в карты. Извращенец Дед — Кэтикет, сгорбившись на нарах, чинил чей–то ватник. Остальные заключенные, разбившись на группы, тихо переговаривались.

Григориади, магнетизируя Иванова своим властным, нечеловеческим взглядом, начал его «обрабатывать»:

— Вот ты, Максимка, бухгалтер, а я вор. Ты воровал для брюха, вон какой мамон отрастил, а я, потому что законом нашим так предписано. Ведь вору ничего не нужно: ни семьи, ни дома, ни тачки в перламутре. Поэтому мы, Максимка, самые благородные люди на земле! И свободные по этой же причине. Духом! Поэтому и решил я, Максимка–бухгалтер, отсюда обрываться. А так как без меня, тебя здесь, что называется, опустят, то предлагаю делать привет Шишкину вдвоем. Что скажешь?

— Срок–то я получил небольшой, — осторожно протянул Иванов. — Стоит ли?

Григориади ухмыльнулся:

— Уже через месяц, даю гарантию, в зеркале себя не узнаешь… Ну? Иванов заерзал, но, подчиняясь неумолимому взгляду опекуна, выдавил:

— Ладно, придется, чувствую. Бежим!

— Себя–то я знаю, — величаво, с большим апломбом заявил Григориади. — Верней и надежней человека просто не существует. Но чтобы я мог быть уверенным и в тебе, мы должны стать кунаками, то есть такими друзьями, которые готовы пожертвовать друг для друга всем. Вплоть до жизни.