Татьяна Мудрая - Гусман из Тарифы

Татьяна Алексеевна Мудрая

Гусман из Тарифы

Я стою на стене моей крепости, ветер развевает седые пряди волос и бороды. Погода здесь всегда отличалась ветреностью — хороша для морских прогулок. И сейчас я вижу внизу целое толпище разномастных кораблей: изящные, как ребек, яхты, узкие спортивные фелуки — и с недавних пор эти. Широкие и плоские доски под косым мавританским парусом.

Мавры. Их земля отчётливо видна в ясную погоду, какая здесь бывает нередко: четырнадцать… как их… километров по прямой. Пять-шесть британских морских миль. Бритты обитают здесь неподалёку, гнездятся на своей скале, будто тамошние обезьяны — единственные дикие обезьяны в Европе. В мои времена и сами бритты, включая их необузданного короля Львиное Сердце, были гораздо более дикими и неприрученными. Человечество мельчает.

Это мавры возвели здесь, неподалеку от Кадиса и Севильи, свою крепость и назвали по имени одного из главных своих грабителей: Тарифа, город Тарифа аль-Малика. За что нелегко быть благодарным: однако я благодарен.

Один я, гранитный, стою во дворе замка с позеленевшим бронзовым клинком наперевес. Другой я, надо думать, обратился в горельеф на крышке фамильной усыпальницы: почию рука об руку с верной супругой такого же сурового замеса, что и сам. Хотя, возможно, мой прах так не перевезли из Гранады, под стенами которой я погиб: время было суровое.

В любом случае, ни там, ни там, ни в каком-нибудь третьем месте меня настоящего нет. Привидение нередко бывает привязано к тем камням, которым отдано его сердце. И к той земле, что его пленила и опутала чарами.

Нет, первыми были очарованы мавры, едва переплыв через узкую полосу солёной воды. Их поманила к себе богатейшая, по сути ничья земля — зелёная, плодородная, с неисчислимыми богатствами в недрах, — и они приложили все усилия, дабы извлечь её из-под власти готских королей. Ну да, почти что моих предков — только лично я такими предками не слишком горжусь. Я не королевских кровей, слава Всевышнему: всё моё добыл сам. Мои деды не облагали простой иберийский народ непомерным налогом, не бахвалились конкубинами, как король и его приближённые, и, возможно, поддержали архиепископа Севильи, когда тот благословил пришлых мусульман на войну против готских варваров, что уже порядком надоели всему оседлому населению.

Мы, готы, ведь сами были завоевателями. Так обычно и бывает: родиной для тебя становится то последнее место, откуда тебя не вышибли силой.

Честно говоря, я не уверен, что в моих жилах нет ни крови местных иберов, ни известной доли «чернил», то есть крови других завоевателей, мавров. Как и в жилах любого истинного испанца, предки которого скакали из веры в веру наподобие блох и нимало тем не смущались. «Очищаться, очищаться — все ослы к тому стремятся», — пели уличные мальчишки во времена сеньоров Сервантеса и Лопе да Веги, когда исконности крови стали придавать непомерное значение. В мои времена, когда властвовали «короли трёх религий», такого не было и в помине.

Возможно, всё это отчасти объяснит историю, которую я собираюсь вам поведать, — я, градоначальник и комендант замка, или кастильо, носящего моё имя. Castillo de Guzman el Bueno. Знаменитый леонский рыцарь по имени Алонсо Перес де Гусман и по прозванию Добрый. Ныне — бессменный страж Тарифы.

Итак, начнём — затейливыми чужими словесами, чтобы вам, мой безымянный слушатель, не было скучно.

«Эта история срывается со струн всех севильских гитар, страстные хрипловатые голоса певцов фламенко возрождают её так же часто, как легенду о злополучной донье Каве, любовь к которой подняла вассала на сюзерена: последнего готского короля. И по всей Андалузии, бывшей земле Ал-Андалус, да что там — по всей Испании перелагают её в стихи, испещряют её знаками страницы книг, изображают в лицах и красках.

Стоит недалеко от Кадиса крепость Тарифа, очертаниями своих двадцати шести башен похожая на бородку огромного ключа. Воистину это ключ ко всем испанским землям: в ворота, что он открывает, глядят Пиренеи. Двенадцать тысяч воинов понадобилось в своё время берберам, чтобы вырвать город Тарифу из христианских рук. Ибо Тарифа — то был первый их шаг по земле страны, которую они покорили и красота коей покорила их самих. Вот что писал халифу, ступив на землю Андалузии, один из его генералов:

„По красоте неба и земли страна эта подобна Сирии, по мягкости и благодатности климата — Йемену, по своим цветам и запахам — Индии, по плодородности земель — Египту, по количеству ценных металлов — Китаю“.

В считанные месяцы открыла себя арабам и берберам страна Аль-Андалус, уставшая от распутства и кровожадности задиристых готских владык.

Кордова, Гранада, Малага, Толедо сдались арабским войскам почти без боя.

Вовсе не худшими владыками были мавры. Хватало им в те времена и разума, и расчёта, и милосердия, и благородства. Но поднялась против них испанская гордость — та самая, которую лишь отточили века, не могущие сломить. Непокорённой осталась Астурия — крошечный клочок горной земли. Сама Тарифа не так долго оставалась под маврами. Осадил её король Санчо с суши, генуэзцы же помогали ему с моря; выморил он прежних хозяев голодом и поставил над ней и всеми ее окрестностями верного слугу своего Алонсо. Был дон Алонсо из тех, о ком доныне говорят: „Этот из готов“, имея в виду наилучшее в последних: душевную стойкость, несгибаемую гордость, отвагу на грани безумия, понятие о чести, что ценится дороже самой жизни».

Хм. Кажется, повторять такое становится неловко. По крайней мере, моя супруга, которую выбрали для меня родители из такого же славного рода, как наш, была куда как скупа на похвалу. И на супружеские ласки тоже: однако сын и наследник у меня рос. Наслаждаться отцовством, как и супружеством, в полной мере не приходилось — земля, мне препорученная, пила из меня все силы, а население, коему и под маврами было неплохо, норовило сотворить то же с кровью. Именно по этой причине и, как говорят нынешние, с пропагандистскими целями я часто выезжал по делам один.

«Вот едет дон Алонсо по своему уделу без свиты и охраны, с одним только верным мечом у бедра — а чего ему было страшиться! И видит у малого озерца кобылицу в полном воинском уборе: чепрак кольчужный до самых копыт, на груди забрало с рогом посередине. И драгоценное оружие приторочено к седлу, сложено на траве тоже воинское и притом не христианского дела: шишак с обмотом вокруг него, длинная кольчуга хитрого плетения, круглый щит с умбоном, тугой лук из рогов горного козла да кривая сабля вместо прямого меча.

Не убоялся врага и лазутчика дон Алонсо, пришпорил жеребца и погнал по крутому склону к воде.

Что же видит он?

Погружена в чистую воду по пояс совсем юная женщина в тонкой сорочке, омывает чистой водою грудь и косы. Лицо — будто луна четырнадцатого дня, тёмные, как ночь, волосы распустились, плывут их концы по поверхности воды, губы что кармин из драгоценной раковины, брови изогнуты, словно двойной лук, а о глазах, подобных этим, мог бы сказать поэт, что влюбленный видит в них свой портрет как бы отражённым в спокойной и чистой воде, ибо сами они суть подобие незамутненного зеркала. Ибо, как сказал другой великий, Саади Ширази,

В зерцале отражён прекрасный облик твой.Зерцало чисто, дивный лик пленяет красотой.

Едва завидела дева дона Алонсо — быстрее молнии и проворней соколицы выбралась на берег, как на крыльях пролетела мимо его жеребца и уже одетой и вооруженной встретилась взглядом с чужими очами… Ибо, говорят, лишь тогда осмелился рыцарь взглянуть на неё, когда стан, подобный кипарису, был скрыт кольчугой, доходящей вверху до самых запястий, внизу — до голенищ сафьянных сапог, а голова — шлемом, низ же лица был надёжно скрыт концом тюрбана.

— И говорит девица гневно:

— Видел ты меня с открытым лицом и нагую; многие сыны неверия платили за меньшее бесчестье своей жизнью, ибо путешествую я по захваченной ими земле, дабы карать гяуров. Скажи своё прозвание, ибо нет в том чести — убить мне безвестного и безымянного.

— Зовусь я Алонсо Перес де Гусман, — говорит он, — и отвечаю я перед Господом моим за всю Тарифу и всех людей в Тарифе без различия в вере. Тяжело будет мне умирать с такой ношей за плечами. Но никогда не поднял я руки и не обидел ни безоружного, ни старца, ни ребенка, ни женщины; не хочу такого и впредь. Скажи и ты своё имя, дабы мне принести его к престолу Господа моего.

— Зовусь я Амина дочь Затт аль-Химми, воительница и дочь богатырши из рода богатырей. Много христиан пало от моей руки, но ни один не был безоружен, ни одному не наносила я предательского удара. Хочешь биться — бейся во всю силу!