Карина Демина - Леди и война. Цветы из пепла
И не исчезала!
Он перепробовал все мыслимые и немыслимые средства, не побрезговав даже такой древностью, как топленый жир, смешанный с мочой, но сыпь лишь разрасталась, переползая на бока, на спину, на грудь. На животе же открывались язвы. А сегодня же Харшал заметил красное пятно на подбородке. Он закрыл глаза, заставив себя повторить десять правил нижней ступени, и открыл, убеждаясь, что пятно не исчезло.
Нельзя поддаваться гневу. И отвращению.
Истинный мастер умеет совладать с любыми своими эмоциями. И Харшал докажет, что этому миру его не одолеть. Он не будет устраивать сцен, кричать и проклинать судьбу, поскольку действия оные лишены смысла, но лишь способствуют разрушению внутреннего стержня и отдаляют от истинной цели. Он не станет срывать гнев на карто, существах полезных, пусть в нынешнем климате и они чувствовали себя неуютно. И уж тем более он не унизится до того, чтобы мстить за свои обиды туземной самке.
Неприятное создание.
Неженственное.
Тоща. Плоскогруда. Смуглокожа. И, насколько он мог судить, непривлекательна даже по местным невзыскательным меркам. Нет, Харшал не испытывал к самке интереса иного, нежели научный. Конечно, отдельные несознательные личности внешнего круга обладали крайне извращенными вкусами, но Харшал никогда не разделял этого стремления к экзотике.
Он изучал самку издали – та крайне нервозно реагировала на его приближение, – тщательно конспектируя наблюдения, пусть бы особой надобности в том не имелось. Самка, равно как и ее пара, – реликты, которым суждено сгинуть в ближайшем времени, и тем, пожалуй, наблюдения ценны. В Библиотеке Ковена множество трудов, посвященных созданиям редким, сгинувшим ныне, и Харшал будет рад пополнить коллекцию.
Не далее чем вчера в порыве вдохновения он сделал слепок самки, запечатлев ее тусклую, как местное солнце, ауру. И цвет такой же, мерзковато-желтый. Плотность, пожалуй, несколько выше средней, что в ином мире означало бы неплохой потенциал, но здесь, увы, нереализованный. Самка без должного воспитания осталась именно самкой. Ее повадки отличались естественной, почти животной простотой.
Особенно умиляла ее привычка беседовать с карто.
Харшал мог бы поклясться, что самка боится их. Ее позы выдавали напряжение, тщательно скрываемое, но проступающее в руках, в пальцах, что мяли край накидки – самка носила благородную ткань верхнего одеяния, заматывая ее, словно полотенце, – и в нервной посадке головы.
Различает ли она карто?
Понимает ли, что вожаку нравится слушать разговоры? Он не подпускает к самке прочих и почти неотлучно дежурит у шатра. Иногда начинает посвистывать, чего прежде за карто не наблюдалось. И Харшал, несмотря на твердое решение ликвидировать особь со столь аномальным поведением, все же медлит.
Скучно.
Хоть какое-то развлечение. Тем более что на поводок карто отзывается и при необходимости сделает все, что ему прикажут. Возможно, Харшал и прикажет… сегодня? Завтра?
Кабошоны-накопители маяка по-прежнему темны, как бездна Первого Круга, но Харшал слышит те незримые колебания эфира, которые знающему скажут многое.
Скоро уже… скоро… день… или два… не больше недели… и завеса внешней обороны, такой неудобной, плотной, падет, пропуская в нижние слои золотую пыль Хаота.
И та устремится на зов маяка, обретя если не разум, то его подобие.
Немногие удостаивались чести лицезреть Единение.
И все же Харшал скучал по дому. Он наяву грезил великолепием Изменчивых Башен, чьи очертания были зыбки, словно небо Хаота. Он ощущал на губах сладкий влажный воздух, пронизанный дымом Вечной Гекатомбы. Видел кольцо Внешнего круга с пирамидами-якорями, от которых поднимались тяжи энергетических пуповин. Они растворялись в мареве Оболочки, наполняя ее заемной силой, рождая молнии и грозы. Пожалуй, сейчас он был бы рад увидеть и серые изломы Пустошей с их аномальным мертвым спокойствием и полустертыми из памяти Хаота образами. В них была своя прелесть и эстетика застывшего разрушения, умершей смерти.
Аномалии.
И Харшал, смешав двенадцать трав, три грана древесной смолы с порошком из молотых костей, добавил крупицу священного пепла.
Его поднос, вырезанный из цельного куска аметиста, – память о прошлом, куда более податливом мире, который добровольно вошел в число дальних саттелитов, – был чист, но Харшал позволил себе потратить несколько минут на полировку.
Белый песок струился по пальцам, аметист же отзывался на прикосновения благодарным теплом, и цвет его становился более насыщенным, мягким.
Установив треножник, Харшал выложил из крупных кубиков горючего камня руну Кальшми, способствующую обретению душевного спокойствия, и сбрызнул уголь ароматными маслами.
Само это действие, неторопливое, подчиненное древнему ритуалу, действовало умиротворяюще. И все же Харшал прервался: выглянув из шатра, он подозвал карто.
Вожак, как показалось, отреагировал на призыв с задержкой, всего в доли секунды, но… мир ли действует на него? Или же дело в той самке? Чем-то же она привлекла пару.
В любом случае вожака следовало ликвидировать.
И самку тоже. Он узнал достаточно.
В конечном итоге не так важно, исполнит ли ее пара приказ, его задача – отвлечь и удержать старшего. А два протектора – подходящий корм для молодой сети. Накопленной ими энергии хватит, чтобы совершить переход на качественно иной уровень. Сеть в кратчайшие сроки достигнет взрослых размеров, окрепнет и стабилизируется. Этот мир слишком упрям, чтобы держать его на длинном поводке. Единение и только Единение. Здесь Харшал всецело поддерживал решение Ковена.
Но с самкой и карто он разберется как-нибудь потом. Завтра… или послезавтра.
Сегодня же Харшал возложил руку на лоб вожака, излишне сухой, с трещинами и чешуйками отмершей кожи, и заглянул в мысли, убеждаясь в их чистоте и правильности.
– Охранять.
Хорошая особь. Качественно сделанная. Сильная. Быстрая. Сообразительная. Такую не просто будет заменить… И это вновь подтверждает правильность тезиса о том, что качество изделия напрямую зависит от качества материала. Интересно, а из протектора получился бы карто?
Бредовая мысль.
Впрочем, после Единения не так сложно будет достать материал…
– Когда стемнеет, тебе дадут еды. Поделишься с остальными.
…и надо как-то решить вопрос с рабами. Пятеро – слишком мало для нужд Харшала.
Омыв руки и лицо ароматной водой, он нанес на щеки узор, соединив классически несоединимые цвета: синий и алый. Но сегодня душа требовала невозможного. И желтая охряная полоса, разделившая лицо надвое, стала визуальным отражением внутреннего смятения, которое уйдет.
Вспыхнул огонь, и мягкий аромат благовоний окутал Харшала.
Первый короткий вдох. И первый выдох, глубокий, насколько это возможно. Снова вдох… легкое головокружение и знакомое тепло в кончиках пальцев. Оно распространяется медленно, и Харшал, Мастер скрытых путей, позволяет себе насладиться каждым мгновением.
Скоро он вернется домой…
…он уже дома.
…на краю Пустоши. И сегодня между ней и Харшалом нет стены. Ветра Хаота летят по серой равнине, бессильные сдвинуть хотя бы песчинку. Клыки молний раздирают черноту неба, и гром тревожит вечную тишину, но вязнет в ней. Застывает.
Как тот полустертый дом, две стены которого съела Пустошь, но оставшиеся были реальны, как и низкий, времен Первого Ковена, диван, музыкальный инструмент чудовищных очертаний и чья-то рука, замершая над клавишами ровного серого цвета. От музыканта осталась лишь она, с искривленными пальцами, запястьем, которое начало осыпаться, и краем белоснежного манжета.
Иногда Пустошь позволяла цветам жить.
Она сохранила Танцовщицу, должно быть, любуясь ею. И Харшал разделял выбор Пустоши: женщина была прекрасна. Она застыла в немыслимой, но все же естественной позе, которую не сумела повторить ни одно из сотворенных Харшалом подобий.
Некогда он часы провел, разглядывая Танцовщицу. Пальчики, скрытые атласными башмачками, но проступающие столь явно, что каждый, кто смотрел на нее, ощущал ее боль.
В Хаоте ценили умение выдерживать боль.
…арка стопы. И натянутые струны мышц голени. Бедро совершенной формы, прикрытое полупрозрачной материей. Ее наряд столь же странен, как сама она. Вторая нога поднята и отведена назад. Расправлены плечи… каждая мышца стонет от напряжения, и в то же время женщина парит над землей, над собственной мукой, тень которой в глазах.
Это ли не совершенство?
Харшал рад, что увидел именно ее…
…и слышал музыку.
Нет, музыка все только портила! Харшал не предполагал, что древний инструмент способен издавать столь омерзительные звуки. Свист?
Пальцы музыканта коснулись-таки клавиш, и те рассыпались, и сами пальцы, инструмент, стена, дом… последней исчезла белая роза, веками остававшаяся в волосах Танцовщицы. Все, кроме свиста.
