Татьяна Корсакова - Девушка с серебряной кровью
– Евдокия Тихоновна, голубушка! Да что же вы со стуком-то?! Со стуком ко мне только всякая мелкая шушера заходит.
Крупный, невероятно грузный мужчина в измятой сорочке и расходящейся на необъятном пузе жилетке все никак не мог выбраться из-за заваленного бумагами стола. Собственная неуклюжесть его злила, щеки его покрывались нездоровым багрянцем. Федор даже испугался, что из-за излишнего усердия с мужчиной вот прямо сейчас может приключиться удар. Но обошлось. Григорий Евсеевич все-таки справился, выбрался из-за стола, одернул жилетку, отчего та стала топорщиться еще сильнее, шагнул к Евдокии, раскинув руки, как для объятий, но обниматься не стал, нерешительно переступал с ноги на ногу, потел и смущался.
– Так не хотела отвлекать серьезного человека от важных дел. – Впервые за время знакомства Федор увидел, как Евдокия улыбается. Улыбка изменила ее некрасивое костлявое лицо до неузнаваемости, из почти старухи превратила в молодую еще женщину.
По стоящей на подоконнике тарелке со шматом соленого сала и витающему в кабинете луковому духу было ясно, что отвлекли они Григория Евсеевича отнюдь не от важных дел, но слова Евдокии явно пришлись ему по сердцу, и круглое, с тремя подбородками лицо расплылось в довольной улыбке.
– Да что же вы стоите, Евдокия Тихоновна! Присаживайтесь! – Федора он не замечал, все его внимание было поглощено гостьей.
Она села на предложенный стул как-то удивительно грациозно, указала на оставшегося стоять Федора:
– Вот о нем я вам рассказывала, Григорий Евсеевич. Племянник мой.
Наконец взгляд Епифанцева переместился на Федора, ощупал, оценил, кажется, даже взвесил. Взгляд этот был цепкий, от недавнего радушия в нем не осталось и следа.
– Племянник, говорите. – Мужчина поскреб лоснящийся подбородок, вернулся за стол и нарочито долго устраивал за ним свое необъятное тело, а потом положил ладони на стол и картинно вздохнул. Вздох этот был слишком уж многозначительный. Ни Федору, ни Евдокии он не понравился.
– Со свободными местами у нас беда. А ремонтная мастерская – местечко теплое, это вам не в забое киркой махать. Работа чистая, интеллигентная. Желающих на нее у меня выше головы. – Хозяин кабинета похлопал себя по намечающейся лысине. – Если пристрою племянника вашего, Евдокия Тихоновна, так сразу разговоры пойдут, жалобы.
Это было похоже на плохо завуалированный отказ. По крайней мере, Федору так показалось. А о чем подумала Евдокия, он даже представить не мог. На лице ее не дрогнул ни один мускул, наоборот, его расцветила еще одна улыбка.
– Ну что ж, спасибо за заботу, Григорий Евсеевич. – С тем же невиданным раньше изяществом она встала со стула. – Доброту вашу я запомню.
– Евдокия Тихоновна! Да что же вы?! Да вы ведь меня даже не выслушали! – На сей раз Епифанцев поднимался резво, так, что едва не опрокинул стул. – Я ведь не сказал, что не помогу. Я просто чтобы вы знали, чтобы понимали, что ради вас я горы… горы готов своротить! Хоть и нелегко! Ох, как нелегко!
– Не надо горы, Григорий Евсеевич. – Улыбка Евдокии сделалась победной. – Пускай себе стоят. А вот Феденьке помогите, один он у меня остался. Злотниковочки мы с ним.
Она говорила так ласково и так проникновенно, что Федор не сразу понял, что речь сейчас идет о нем, что это он Злотниковочка Феденька.
– Как это непростительно… – Взгляд Епифанцева сделался таким же сальным, как и его подбородки. – Непростительно, что такая женщина, – он закатил глаза к потолку, – вынуждена в одиночку сражаться с жизненными невзгодами.
Он говорил, а Евдокия согласно кивала, и Федор вдруг ясно осознал, что она совсем не такая, какой кажется. Или такая, но может стать совершенно другой, по собственной прихоти может менять маски.
– Так вы поможете мне? – спросила она с надеждой.
Григорий Евсеевич прижал широкую ладонь к сердцу:
– Не имею сил отказать вам, Евдокия Тихоновна. Вьете вы из меня веревки.
– Так уж и вью! Вы, Григорий Евсеевич, не мужчина, а скала. Какие уж тут веревки?
Сравнение со скалой ему явно понравилось, как нравилась ему и сама Евдокия. Федор только сейчас понял, отчего хозяин кабинета так мягок и уступчив. Ну не может человек с таким цепким взглядом и таким решительным подбородком оказаться размазней и рохлей. Если только в дело не вмешается амур. Мысль, что Евдокия может вызывать у мужчин интерес, казалась Федору невероятной, но увиденное говорило само за себя. Епифанцев был влюблен, хоть и пытался противиться этому пагубному чувству.
– Ну-с, что умеем? – С превеликим трудом он перевел взгляд с Евдокии на Федора.
– Многое умею. А чего не умею, тому быстро научусь.
– Самоуверенный.
– Весь в отца, – согласилась Евдокия – Порода у них, Ледневых, такая. Но парень и в самом деле не дурак. Часы мои с кукушкой, которые десять лет уже как сломались, разобрал и наново собрал. Теперь вот как новые.
– В механике, выходит, разбирается. Только у нас тут не часы с кукушкой, а завод! Масштабы не те! – Он махнул рукой. – Ну да ладно! Раз обещал, значит, сделаю, пристрою к Семену Еремину. Сначала в учениках походит, а там будет видно, что с ним делать. Водочку уважаешь? – Он вперил взгляд в Федора.
– Только по праздникам, – ответила за него Евдокия.
– Это хорошо, что только по праздникам, на заводе с этим строго. Эх, духотища-то какая! – Епифанцев взял со стола первую попавшую под руку папку, принялся ею обмахиваться, а потом подался вперед, едва не улегшись животом на стол, сказал вкрадчиво: – А теперь пойди-ка, парень, прогуляйся. Нам с твоей тетушкой нужно поговорить. Наедине, – добавил многозначительно.
На Евдокию Федор посмотрел с тревогой, но та легкомысленно махнула рукой, мол, иди, без тебя разберусь.
Снаружи накрапывал мелкий дождик, и Федор подставил лицо под прохладные капли. Вот и первый шаг к новой жизни. Только бы не ошибиться с направлением…
Евдокия вышла из конторы минут через десять, вид у нее был привычно недовольный, точно и не случалось с ней недавних метаморфоз.
– Начнешь работать завтра, – ответила она на невысказанный вопрос. – Еремин мастер хороший. Скажешь, Евдокия Смирнова велела кланяться. – Она поправила платок, надвинула его низко на глаза и снова превратилась в старуху. Сколько же ей на самом деле лет?
Ночью Федору снились сны – сначала самые обычные, больше похожие на воспоминания: высокие стены завода и напоминающая средневековый донжон водонапорная башня. А потом Федор рухнул на дно Нижнего мира. Падение его было таким реалистичным, что от удара о черный камень у него заболел бок.
Айви появилась почти тут же, присела рядом, прижалась плечом к плечу.
– Я вчера тебя ждала, а ты не пришел, – сказала вместо приветствия. В ее голосе не было обиды, только тихая грусть.
– Прости, я не смог уснуть. – Федору хотелось ее обнять, но не хватило решимости.
– Так бывает. – Она кивнула, принимая его оправдания. – Расскажи, как прошел твой день.
И Федор рассказал все, что случилось в его жизни за время их разлуки. А водонапорную башню даже нарисовал на припорошенной черной пылью земле. И Айви согласилась, что башня очень красивая, хотя художник из Федора был никудышный, и рисунок получился кривобокий.
Они проговорили почти до самого Федорова пробуждения, а на прощание Айви поцеловала его в щеку и упорхнула, чиркнув по щеке острым ласточкиным крылом. Проснулся Федор полный сил и совершенно счастливый.
* * *Семен Еремин, под начало которого поступил Федор, оказался мужиком коренастым, с непропорционально длинными руками и толстыми, с виду неуклюжими пальцами. На появление Федора он отреагировал лишь сонным взглядом да равнодушным кивком, давая понять, что до нового ученика ему нет никакого дела. Забот у него было невпроворот. Работа в мастерской кипела с раннего утра до позднего вечера. Механизмы здесь чинились от простеньких, которые и механизмами-то назвать нельзя было, до довольно сложных. В дальнем углу Федор заметил прикрытый куском холстины паровой двигатель. Судя по клейму, двигатель был английского производства. Сколько таких двигателей на заводе, Федор не знал, но был уверен, что немного. Водяная турбина, которую он считал непростительным анахронизмом, работала исправно, и менять ее на что-то более передовое, похоже, никто не спешил. Сломанный паровой двигатель уже две недели оставался без внимания. Подходил к нему только Семен, стоял пару минут в задумчивости, вздыхал и уходил. А Федора в этот дальний угол с каждым днем тянуло все сильнее. Разбираться со всякой ерундой ему наскучило уже в первую неделю. Ничего серьезного ему не доверяли и вообще сторонились, не признавали за своего. Наверное, прознали, чей он протеже, и поэтому недолюбливали. Епифанцев среди мастеровых был не в почете, его считали рвачом и выжигой. Если бы не привет от Евдокии, Федору с такой протекцией пришлось бы очень несладко. А так его всего лишь сторонились. Это не было большой бедой, одиночество его не утомляло. Скорее уж его угнетало безделье. Голова, да и руки тоже просили занятия чуть более сложного, чем зачистка деталей от ржавчины. А лучше бы намного более сложного.
