Рецидив жизни - Алексей Анатольевич Притуляк
Когда кожух пилы проходит мимо распильщика, он удивленно и с интересом рассматривает свою руку, аккуратно, наискосок обрезанную чуть ниже локтя. Потом подходит к выброшенному из направляющих обрезку конечности, поднимает его и зачем-то пытается засунуть в карман куртки. Но обрезок слишком длинен и в карман не входит, тогда покалеченный мертвец некоторое время стоит в недоумении, не зная, что делать, потом идет к большому фанерному ящику для мусора и бросает руку в него.
Сержант-контрактник с интересом наблюдает за происходящим из своей каморки и с улыбкой подмигивает молодому бойцу, которому, кажется, не до смеха — его мутит.
Мертвец пытается продолжить работу одной рукой, но у него ничего не получается — брус никак не хочет попадать в направляющие ровно, а ему еще нужно и управлять рычагом пилы.
Тогда сержант выходит из своей будки. Проходя мимо калеки, он небрежно стреляет ему в голову и кивает нам:
— Уберите!
Потом подходит к занятому прессовкой и указывает ему на место пильщика.
Мы выносим теперь уже настоящий — мертвый — труп и бросаем его на свалку. Туда же я по команде контрактника отношу отрезанную руку, достав ее из мусорного ящика.
Теперь нет необходимости собирать опилки, и сержант указывает Анне на дверь в стене — раздевалку.
— Иди туда! — командует он, едва перекрикивая визг пилы. — Прибери там, пол помой.
Девушка непонимающе пожимает плечами — она в первый раз не лесопилке и вообще не знакома с местной организацией труда.
— Твою мать! — ярится контрактник. — Пойдем, покажу… Ты не сильно воняешь?
Он кивает Анне, чтобы следовала за ним, и идет вперед. Я уже бывал на лесопилке и в этой раздевалке тоже бывал. Две маленькие комнатушки. В одной стол и холодильник, ряд вешалок на стене; в другой — две ржавых металлических кровати с провисшими сетками, на которых валяются древние матрацы.
Когда сержант и Анна скрываются за дверью, я смотрю на молодого бойца. Он сидит на плотницком столе, откинувшись к стене. Голова его свесилась на плечо, рот полуоткрыт, руки не держат автомат, который теперь небрежно лежит на коленях. Задремал солдатик, несмотря даже на пронзительный визг пилы. Подойти сейчас и рубануть ему по голове каким-нибудь куском дерева потяжелее. Вот тебе и автомат. И путь почти свободен, потому что лесопилка стоит на краю территории фабрики, на которую нас привезли. Вряд ли кто-то из солдат заметит, как я выйду наружу, а если и заметит, так не обратит внимания. А мне останется только зайти за свалку, куда мы отнесли труп, и дальше, мимо штабелей бруса и готовых досок, за колючую проволоку и — в лес.
И тут пила вдруг умолкает, останавливается. Гаснет в бригадирской каморке свет. Обычное дело, такое часто случается, потому что старенькая подстанция давно не выдерживает нагрузок.
От внезапно наступившей тишины солдат просыпается, мутным взглядом озирается по сторонам. Но долго не бодрится служивый — глазоньки его, поморгав, снова слипаются, голова клонится на грудь.
Я не знаю, откуда и почему мне сейчас пришла вдруг в мою мертвую голову мысль о побеге. Я никогда об этом не помышлял, да и сейчас всерьез не думаю об этом. Бежать некуда и незачем — все равно ведь рано или поздно поймают или убьют, или и то и другое. Тем более, если будут жертвы. Тем более, если уйдет автомат.
Я знаю, что в здании лесопилки не становится темней, потому что здесь три больших окна. А вот в раздевалке сейчас хоть глаз выколи — темень. Я знаю, что Анне все равно, потому что мы видим одинаково, что на свету, что в темноте и отличить день от ночи можем только по оттенкам серого. А вот контрактник там сейчас шишек себе набьет, если фонаря у него при себе нет.
Я беру из кучи мусора большой, пятидюймовый, ржавый строительный гвоздь, иду к двери в раздевалку, открываю ее и ступаю внутрь, закрываю за собой дверь. Внутри, я знаю, сейчас абсолютная темнота, и сержант меня видеть не может, потому что фонаря у него, кажется, нет.
— Че за хуйня?! — слышу я его окрик. — Э, кто там? Включи свет, сука, урою! Соломин, это ты шутишь, твою мать?!
Соломин — это, наверное, тот молодой боец.
Я, стараясь ступать бесшумно, делаю несколько шагов вперед и заглядываю в дальнюю комнату. Прямо передо мной, спиной ко мне стоит Аня. Сержант — в углу, у открытого шкафа, из которого он только достал швабру и еще держит ее в руке. Глаза его выпучены, но взгляд направлен не в нашу сторону и не сфокусирован — как у слепого. Потерял мужик ориентацию в пространстве.
Через секунду он бросает швабру и, выставив руки, делает медленный шаг в нашу сторону, еще один, еще. В конце концов его руки натыкаются на Анну, контрактник тут же отдергивает их.
— Это ты? — спрашивает он. — Фу, бля, какая ты холодная!
Я перехватываю гвоздь поудобнее, зажимаю его ножку между пальцами, уперев шляпку в основание ладони. Резко ударить я не могу, да и силы особой в удар вложить не сумею. Но если бить в глаз, то все может получиться.
А сержант снова вытягивает руки вперед, елозит ими в темноте по груди Анны.
— А сиськи у тебя ничего, — произносит он так тихо, что я почти не слышу. — Твердые как… как зеленые помидоры, гы-гы!
— Слышь, ты, мумия, — говорит он через минуту, и слышно, каким ломким и дрожащим стал его голос. — Слышь, может это… Давай-ка я тебе присуну, а?.. Подожди, где-то у меня гандон был… Или отсосешь?.. Ты же умеешь, не разучилась?
Его пальцы лихорадочно роются в нагрудном кармане.
— Зомбух я еще ни разу не еб, — говорит он, открывая клапан другого кармана. — Только чур, целоваться не будем, гы-гы! Ты, вроде, не воняешь так-то, но хер его знает… О! Нашел…
Он нащупывает в темноте Анины плечи и одним рывком заставляет ее опуститься на колени.
— Не, подожди… — говорит он через минуту, расстегивая ремень. — А ты мне его не отхватишь, а?.. Не, давай-ка лучше так, в дырку… Вставай!
Но я уже положил руку Ане на голову, сделал шаг вперед и, наклонившись через девушку, бью гвоздем сержанта в глаз, со всей, сколько есть, силы. Когда солдат начинает сдергивать штаны, гвоздь уже входит в его левую глазницу, почти по самую шляпку.
Контрактник валится на спину и замирает на полу, с приспущенными
