На грани возможного - Кайла Стоун
Квинн пошла на задний двор, зачерпнула ведро из колодца, отнесла его в ванную и сняла испачканную одежду. Она использовала холодную мочалку, чтобы стереть с тела грязь и кровь.
Бабушкина кровь. Квинн с трудом сдержала рыдание. Закончив, она вынесла ведро с грязной водой и одежду на задний двор. На теле, прикрытом лишь лифчиком и трусами, появились мурашки. Она едва заметила.
Она позаботится об одежде позже. Может быть, она ее закопает. Или сожжет.
Она больше никогда не сможет ее надеть.
Когда Квинн снова вошла в дом, Тор и Один уныло ждали у двери. Им всегда требовалось много внимания. Их бабушка любила больше всех.
Один подошел и прижался своей пушистой головой к ее голени, жалобно мяукая, словно выпрашивая лакомство. Только он хотел не угощения.
Внезапная, иррациональная ярость пронзила Квинн.
— Уходи! Я не могу тебе помочь!
С испуганным воплем оба кота бросились к дивану. Толстый Один не смог под ним уместиться, но забрался на подлокотник. Он уложил свою пушистую тушу и бросил на нее обиженный взгляд.
— Ее здесь нет! — Задушено воскликнула Квинн. — Разве ты не видишь? Ее здесь нет!
Спотыкаясь, она прошла по коридору в нижнем белье в свою спальню, подошла к комоду, достала спортивные штаны и безразмерную толстовку «Lions» и натянула одежду.
Повязки на правой руке испачкались; Квинн выбросила их вместе с одеждой. Шрамы нуждались в антибиотиках местного действия и свежих бинтах.
Одна только мысль об этом угнетала.
Квинн легла на свою кровать прямо на нестиранное покрывало, жесткая, как доска, руки по бокам, голова словно набита ватой.
Время шло. Квинн не знала, сколько. Она дрейфовала в тусклой, оцепенелой дымке.
Глава 47
Квинн
День сто четырнадцатый
Послышался отдаленный стук. Входная дверь открылась и закрылась.
На мгновение Квинн подумала, что это бабушка.
Реальность ударила ее в грудь как кувалда. Бабушка не входила в дверь, потому что она умерла. Мертва, мертва, мертва.
Шаги раздавались в коридоре по направлению к ее спальне. Одни человеческие, другие — стук, стук, стук лап по твердому дереву.
Она не поднимала головы. Она не двигалась и не дышала.
— Квинн? — позвал Майло.
Квинн открыла глаза и невидяще уставилась в потолок.
— Можно войти?
Ее язык словно приклеился к нёбу. Толстый и распухший. Она не могла говорить, а значит, не могла сказать «нет».
Майло принял ее молчание за согласие и вошел в спальню. За ним, прихрамывая, последовал Призрак.
Пес подошел к кровати и уткнулся ей в плечо, словно желая успокоить. Когда Квинн не ответила, он низко и жалобно заскулил, затем несколько раз повернулся посреди комнаты и свернулся калачиком на ковре.
Через секунду матрас просел. Маленькое теплое тело плюхнулось на кровать рядом с ней.
Майло лежал на спине, его рука касалась ее руки, его ноги доставали до ее голеней. Он пошевелил пальцами и прильнул к ней. Его детское дыхание пахло арахисовым маслом.
Квинн напряглась, но не смогла оттолкнуть его. Ее вены напоминали цемент.
Бабушка мертва. Бабушка ушла навсегда. Бабушка никогда не вернется.
Родная мать Квинн бросила ее, предала, не смогла полюбить — но бабушка никогда не переставала любить ее. Ни на секунду.
Бабушка была жесткой и строгой, не склонной к привязанности или сентиментальности, но Квинн никогда не сомневалась, что она ее любит. Никогда, ни разу.
А сколько раз Квинн говорила бабушке, как много она для нее значит? Она не знала, не могла вспомнить. А ведь это хуже некуда.
Майло взял Квинн за руку и сжал. Маленькие пальцы крепко сжимали ее руку.
— Я уже скучаю по ней. Скучаю по ее смеху. Скучаю по ее кукурузному хлебу и по тому, как она всегда давала мне побольше меда. Я скучаю по тому, что она учила меня вещам гораздо более интересным, чем школа. Или как она берегла все свое арахисовое масло только для меня.
Квинн резко вдохнула. Ее грудь сжалась, и стало трудно дышать. Глаза жгло и щипало.
— Я тоже.
— Чего еще тебе не хватает?
— Многих вещей. Всего. Ее сарказма. Как она любила этих чертовых кошек. Как она читала лекцию, будто злилась, но ты знал, что на самом деле это не так, и она, возможно, позже приготовит тебе печенье. Все ее немного боялись, даже Лиам. Она всегда была рядом, несмотря ни на что.
Боль давила на ее грудь, грозя раздавить. Цунами, готовое утопить Квинн. Черная дыра, способная засосать ее в небытие.
— Мама говорит, что люди, которых ты любишь и которые умерли, все равно живут в твоем сердце, — негромко произнес Майло. — Ты вспоминаешь их с другими людьми, говоришь о них. Это то, что держит их с тобой. Как они смеялись и чем пахли. Какие чувства они вызывали у тебя. Вот как я помню папу.
— Это… это отличная идея, Мелкий.
— Тебе стоит попробовать. Мне это помогает. Возможно, тебе тоже поможет.
— Может быть.
— Мама говорит, что плакать — это нормально. Что плач помогает выпустить грусть наружу, чтобы она не задерживалась внутри.
— А что будет, если она останется внутри?
— Конечно, твои внутренние органы покроются плесенью и станут отвратительными.
— Конечно, — повторила Квинн.
— А некоторые чувства слишком велики для одного человека. Поэтому их тоже нужно разделять. Тогда они не будут казаться такими большими, когда вы оба их испытываете.
— У тебя очень умная мама.
— Я знаю.
Один и Тор толкнули носами дверь спальни и забрели в комнату, выглядя потерянными и тоскующими. Майло похлопал по матрасу, и оба кота прыгнули на кровать и свернулись в клубочек у его ног.
Через минуту Локи и Хель последовали их примеру. Они подкрались к Призраку и устроились в его белом меху. Нежное мурлыканье наполнило комнату.
— Квинн?
— Да, Мелкий?
— Мы можем остаться здесь на некоторое время? Как раньше?
Они лежали так в дни и ночи после резни, когда кошмары вторгались в их жизнь, и все, что осталось — это они сами. Поддерживая друг друга они тогда засыпали в одной кровати прижавшись.
Майло так отчаянно нуждался в ней. Правда заключалась в том, что и Квинн он нужен не меньше.
Он возвращал ее к самой себе. Она забыла об этом. Забыла, что любовь — это улица с двусторонним движением, и люди не смогут помочь, если ты не впустишь их, если не позволишь им войти в твои грязные уродливые места и полюбить тебя заново.
Она забыла. Майло ей напомнил.
Слезы потекли из уголков ее глаз. Струйка превратилась
