Записки мертвеца: Часть II - Георгий Апальков
Я не помню точно, сколько ехал по «тракту» прежде, чем свернул с него на улицу, ведущую от него к дому Иры. Возможно, это заняло всего полчаса-час. По моим тогдашним ощущениям прошёл чуть ли не целый день. Говорю «день», а не пользуюсь своим избитым выражением «минула вечность» применительно к большому по ощущениям промежутку времени, поскольку «вечность» — это не про дорогу по той широкой трассе с новёхонькой разметкой и отсутствием необходимости лавировать меж расхаживающих по дороге мертвецов. «Вечность» — это про мой путь от трассы вдоль Ириной улицы, на которой я едва не нашёл свою смерть.
Когда я свернул на неё, исчезли ограждения, отделявшие пешеходную дорожку от проезжей части. Через пару кварталов на тротуаре снова появились они. Полчища мертвецов, покалеченных войной первых трёх недель. Изуродованные, искусанные, некоторые — испещрённые многочисленными отверстиями от пуль, кое-кто — с оторванными конечностями, а подчас — и вовсе с отсутствующей нижней частью тела. Последние передвигались на одних руках и ползли ко мне, пытаясь не отставать от своих чуть более полноценных собратьев. Женщины, мужчины, подростки старики. Дети. Дети! Имя им было — легион. Чем дальше по улице, тем плотнее становилось кольцо этих несчастных, изувеченных полулюдей, медленно, медленно, медленно надвигавшихся на меня. Они не были похожи на наших мертвецов — тех, которых я видел у себя, на окраине. Те в большинстве своём были шустрыми, проворными и, если сравнивать их с кем-то из хищников, то зомби городского отшиба напоминали собой скорее волков или как минимум медведей. Эти же новые хозяева центра вообще не напоминали собою никаких хищников. Странным образом они больше, чем те, наши зомби, походили людей, а именно — на полуслепых и хромых бродяг, наугад, еле-еле передвигающихся по историческим переулкам и бульварам и будто бы умоляющих каждого встречного здорового человека дать им немного мелочи, стакан воды или что-нибудь съедобное. Они шли, шли и шли, пока, наконец, не оказывались в полушаге от своей жертвы. Затем они совершали рывок в её сторону — такой, что казалось, будто все силы свои они вложили в этот рывок; будто ради него только они всегда жили: с самого того момента, как появились на свет; будто весь их земной путь в людском обличии, мучительная смерть и долгие, томные, полные инфернальных страданий мытарства после неё — всё было ради этого момента. Ради того, чтобы дотянуться до вкусной, сытной, мягкой плоти вчерашнего школьника с неказистым пушком на подбородке — столь же неказистым и неуместным, как и он сам, сидящий на месте водителя в этом запечатанном наглухо легковом автомобиле. И вот — рывок! И стекло останавливает обезображенное лицо с теперь уже вполне хищным оскалом. Мертвец бьётся об него, и голова его чуть отскакивает назад, как спущенный кожаный мяч. Я в очередной раз вздрагиваю от неожиданности и от того, что нервы мои натянуты до предела. В какой-то момент бьющиеся о дверные стёкла головы перестают ужасать меня и заставлять рефлекторно бросать руль и начинать группироваться в нелепейшее подобие оборонительной стойки. Ужасает меня теперь одна только мысль. Резкая, острая, словно бритва, страшная и совершенно чёткая мысль о том, что путь назад окончательно отрезан.
Следом за ней, словно вишенка на торте, приходит осознание того, что и дорогу вперёд мне почти заслонили мертвецы. Я кручу руль, жму на газ и стараюсь, чтобы машина сохраняла баланс на хрустящих под колёсами трупах, не перевернулась на бок или не забуксовала, застряв в месиве из чьей-нибудь раздавленной грудной клетки или смятой брюшной полости. Фрагментарно выхватив сквозь сгущающуюся толпу кусочки тысячечастного пазла панорамы местности, я узнаю знакомые места. Дом Иры где-то там, всего через одну-две автобусные остановки отсюда! Прорваться через эти мычащие и хрипящие дебри ещё на километр-полтора, и я у цели, и никакой парамотор мне будет не нужен! Я чуть сильнее давлю на газ, автомобиль подскакивает всё чаще и интенсивнее. Внутри салона я чувствую себя гороховым зерном внутри маракаса, которое выращивали и сушили не для того, чтобы есть, но для того, чтобы я бился о его внутренние стенки, пока латиноамериканскому музыканту рвёт крышу в творческом экстазе. Вот бы мне, как в той песне, отбиться в пулю, потом — в гирю, а после — пробить эту треклятую ни живую, ни мёртвую стену, отделяющую меня от моей цели! Но я всё бьюсь и бьюсь то теменем о крышу, то лбом о лобовое стекло, то плечом о дверь, пока, наконец, окончательно не теряю контроль над автомобилем. Он останавливается. Только секунда понадобилась мне, чтобы прийти в себя, снова взяться за руль и поставить ноги на педали. Но этой секунды промедления, этой маленькой остановки на горе тел внизу оказывается достаточно, чтобы уже в следующее мгновение всё было кончено.
— Нет, нет, нет… — бестолково бормочу я под нос, понимая, что тачка застряла, и больше никуда не поедет, если только кто-нибудь из гнилостных джентельменов снаружи не сподобится опереться телом на багажник и чуток меня подтолкнуть.
Я вдавливаю педаль в самый пол — безрезультатно. Повторяю попытку снова, и снова, и снова, и вперёд, и назад — тот же итог. Проходит несколько долгих минут. Я всё ещё сижу в водительском кресле, отсутствующим взглядом смотря на всех тех, кто собрался по ту сторону моего бело-красного железного гроба, и пока отказываюсь верить в то, что жить мне осталось меньше получаса. Умом я уже это осознаю,
