Иэн Бэнкс - Вспомни о Флебе (перевод Г. Крылов)
– Для разнообразия? – повторил Унаха-Клосп, вкладывая в эти слова немало чувства. – Значит, для разнообразия? Вы забываете, кто спас вас всех в туннеле, когда наш маленький идиранин пошел вразнос?
– Хорошо, автономник, – сказал Хорза, стиснув зубы. – Я тебя уже поблагодарил. А теперь осмотри станцию – может, увидишь что-нибудь.
– Что-нибудь вроде Разума, которого вы не можете обнаружить своим разбитым масс-детектором. А чем вы все собираетесь заниматься, пока я буду осматривать станцию?
– Отдыхать, – сказал Хорза. – И думать.
Он остановился перед Ксоксарле и осмотрел его путы.
– Вот замечательно, – язвительно усмехнулся Унаха-Клосп. – Много пользы было от вашего думания…
– Черт тебя задери, Унаха-Клосп! – сказала Йелсон, тяжело вздыхая. – Уходи или оставайся, но только заткнись.
– Понял! Договорились! – Унаха-Клосп отлетел от них в сторону и взмыл к потолку. – Тогда я пойду и где-нибудь потеряюсь. Я должен был бы…
Он говорил на лету. Хорза закричал, перекрывая голос автономника:
– Пока ты не улетел: не слышишь никаких сигналов тревоги?
– Что? – резко остановился Унаха-Клосп.
Вабслин изобразил на лице деланно-озабоченное выражение и оглядел блестящие от огней стены станции, словно пытаясь услышать те частоты, которые не в силах было различить его ухо.
Унаха-Клосп помолчал несколько мгновений, потом сказал:
– Нет. Никаких сигналов тревоги. Я ухожу. Проверю другой поезд. Вернусь, когда решу, что вы пришли в более благодушное настроение.
Он развернулся и полетел прочь.
– Доролоу могла бы уловить тревожные сигналы, – пробормотал Авигер, но никто не расслышал его слов.
Вабслин посмотрел на поезд, сверкающий в станционных огнях, – и, подобно поезду, казалось, засветился изнутри.
… что это? это свет? может, мне кажется? может, я умираю? неужели я умираю? неужели я умираю так скоро? я думал, у меня еще есть какое-то время и я не заслуживаю… свет! это свет!
Я снова вижу!
Приклеенное к холодному металлу его собственной засохшей кровью, тело его, искалеченное и умирающее, надтреснуло и повернулось. Он открыл, насколько мог, единственный оставшийся глаз. Слизистая оболочка высохла, и ему пришлось моргнуть несколько раз, чтобы лучше видеть.
Его тело было темной и чужой страной боли, континентом муки.
… Один оставшийся глаз. Одна рука. Ноги нет – как срезало. Одна онемела и парализована, другая сломана (он проверил, чтобы убедиться, пытаясь пошевелить этой конечностью; боль огнем пронзила его, словно молния, вспыхнувшая над темной землей – над его истерзанным телом) и мое лицо… мое лицо…
Он чувствовал себя как раздавленное насекомое, брошенное детьми после жестоких дневных игр. Они решили, что он мертв, но природа создала его не похожим на них. Несколько дыр в теле – ничего страшного, оторванная конечность… его кровь не фонтанировала, как у них, когда отрывалась нога или рука (он вспомнил видеозапись: как рассекают на части человека), и воин не испытывал шока, у него внутри не было ничего, подобного их жалким, мягким, уязвимым системам. Он получил выстрел в лицо. Но луч или пуля не пробили внутреннюю кератиновую пластину, защищающую мозг, и не повредили его нервы. Точно так же, хотя его глаза были размозжены, другая сторона лица осталась целой, и он все еще мог видеть.
Свет был слишком ярок. Зрение его прояснилось, и он, не шевелясь, смотрел на сводчатый потолок станции.
Он чувствовал, что медленно умирает: внутреннее знание, которого у них опять же не было. Он чувствовал медленное внутреннее кровотечение, ощущал, как растет давление в его груди, как сквозь трещины в кератине медленно выходят жизненные соки. Остатки скафандра должны были ему помочь – но не спасти. Он чувствовал, как медленно выходят из строя его внутренние органы – слишком много дыр в перегородках между системами. Желудок уже никогда не переварит его последнюю еду, а передний легочный мешок (обычно содержавший запас гиперокисленной крови на тот случай, если тело израсходует последнюю энергию) опустошался, его драгоценная жидкость бездарно расходовалась в безнадежном сражении, которое вело его тело против падающего давления крови.
Умираю… я умираю… Какая разница – при свете или в темноте?
О Великий, о мои павшие товарищи, мои дети, моя подруга… лучше ли вам видно меня в этом чужом сиянии из дальних глубин?
Меня зовут Квайанорл, о Великий, и…
Когда он попытался шевельнуть раздробленной ногой, его посетила мысль – ярче, чем боль, ярче, чем безмолвное, неистовое сияние станции.
Они сказали, что направляются на станцию семь.
Это было последнее, что он помнил, если не считать фигуры одного из них, летящего к нему по воздуху. Этот, наверно, и выстрелил ему в лицо; он не помнил, как это случилось, но, видимо, так оно и было… Послали, чтобы добить его. Но он остался жив, и его посетила одна мысль. Воплотить ее было нелегко, даже если он даст ей ход, если сможет двинуться с места, если все получится… нелегко во всех смыслах… Но по крайней мере он будет делать хоть что-то, как и подобает погибающему воину, что бы с ним ни случилось. Результат будет стоить боли.
Он быстро двинулся с места, чтобы не успеть передумать. Он знал, что времени у него мало (может, он уже опоздал…). Боль пронзила его, как меч.
Из разбитого, окровавленного рта исторгся крик.
Никто его не услышал. Крик эхом разнесся по ярко освещенной станции, потом наступила тишина. Тело его пульсировало от болевой волны, но теперь он почувствовал, что освободился, – кровяная корка, удерживавшая его, сломалась. Он мог двигаться. В этом свете он мог двигаться.
Ксоксарле, если ты все еще жив, то, может, скоро у меня найдется для наших друзей маленький сюрприз…
– Автономник?
– Что?
– Хорза хочет знать, что ты делаешь. – Йелсон говорила в коммуникатор шлема, глядя на мутатора.
– Обследую поезд – тот, что в ремонтной зоне. Если бы что-нибудь нашел, непременно сообщил бы. Ну как, детектор на скафандре заработал?
Хорза скорчил гримасу, глядя на шлем на коленях у Йелсон, потом протянул руку и выключил коммуникатор.
– Он прав, да? – сказал сидевший на паллете Авигер. – Твой детектор не работает?
– Да тут реактор поезда мешается. Только и всего. Мы с этим разберемся, – сказал Хорза, но, судя по скептическому выражению на лице старика, ни в чем его не убедил.
Хорза, чувствовавший себя усталым и опустошенным, открыл канистру с питьем. Он испытывал разочарование – хотя питание ему и удалось включить, но Разума он так и не нашел. Он проклинал разбитый масс-детектор, Ксоксарле и Разум. Он не знал, где находится эта проклятая машина, но был исполнен решимости найти ее. Но сейчас он хотел одного – сесть и расслабиться. Нужно было собраться с мыслями. Он потер голову в том месте, где ушиб ее при столкновении на станции шесть; голова постоянно давала знать о себе, ныла изнутри. Ничего серьезного, но если он не сможет отвлечься от этой боли, то она будет мешать ему и не даст сосредоточиться.
– Ты не считаешь, что нам лучше обыскать поезд? – сказал Вабслин, голодным взглядом окинув сверкающую поверхность корпуса.
Хорза улыбнулся при виде восторженного выражения на лице инженера.
– Ну да, почему бы и нет? – сказал он. – Давай, начинай.
Он кивнул ухмыляющемуся Вабслину, который проглотил последний кусок пищевой плитки и схватил свой шлем.
– Отлично. Идет. Прямо сейчас и начну, – сказал Вабслин и быстро пошел мимо неподвижного Ксоксарле по въездному пандусу и дальше – внутрь поезда.
Бальведа стояла спиной к стене, засунув руки в карманы. Она улыбнулась, глядя, как Вабслин исчезает в чреве поезда.
– Хорза, ты позволишь ему вести эту штуковину? – сказала она.
– Кому-то придется ее вести, – сказал Хорза. – Если мы хотим найти Разум, нам придется немного поездить.
– Замечательное развлечение, – сказала Бальведа. – Мы могли бы ездить тут кругами до бесконечности.
– Без меня, – сказал Авигер, отворачиваясь от Хорзы и глядя на агента Культуры. – Я возвращаюсь на «ТЧВ». Не собираюсь я искать этот чертов компьютер.
– Хорошая мысль. – Йелсон поглядела на старика. – Мы могли бы сделать тебя кем-то вроде конвоира и послать наверх вместе с Ксоксарле. Только ты и он.
– Я пойду один, – понизив голос, ответил Авигер, избегая взгляда Йелсон. – Я не боюсь одиночества.
Ксоксарле прислушивался к чужой речи. Такие писклявые, скрипучие голоса. Он снова проверил свои путы. Провод на плечах, бедрах и запястьях на несколько миллиметров врезался в кератин. Он чувствовал туповатую боль, но это можно было пережить. Он потихоньку вгрызался в провод, перетирал его со всей своей силой в тех местах, где тот натянулся сильнее всего: он намеренно истирал роговое вещество, защищавшее тело. Когда его привязывали, он набрал в грудь побольше воздуха и напряг все свои мускулы, что дало ему минимальный простор для движения. Но этого простора требовалось чуть больше, если он хотел получить хоть какую-то возможность освободиться от пут.
