Михаил Ахманов - Капитан Френч, или Поиски рая

Аркон Жоффрей пожевал губами.

— Ужасно? Не буду этого утверждать с полной определенностью. Если грешник упорствует, не лучше ли лишить его воспоминаний, а потом создать новую личность, достойную и законопослушную? Это решило бы массу проблем… Жаль, что на Мерфи нет такого прибора… Как, вы сказали, он называется?.. Ментальный аннигилятор с Траная?

Я содрогнулся. Жоффрей испытывал страх перед уничтожительным ядерным оружием, но без колебаний уничтожил бы Вселенную человеческой души, попадись ему тот транайский цереброскоп-аннигилятор. Причина подобного дуализма мнений была как на ладони: атомный взрыв отправил бы к праотцам самого Жоффрея и всех его святых собратьев, а цереброскоп мог бы применяться избирательно, к несогласным и недовольным. И тогда…

Я не успел додумать свою мысль, как аркон спросил:

— Этот Транай, о котором вы упомянули… Там тоже веруют в Творца, карающего грешников, и в высшую справедливость?

— Не совсем, почтенный. Они вовсе не религиозны в обычном смысле, и все же их воззрения сродни религии. Они исповедуют гуманный коммунизм или коммунистический гуманизм… что-то в этом роде, точно не помню. Примат общественного над личным, всеобщее равенство, счастье простого труда, и никакого интеллектуального умничания.

— Хмм… Не так глупо, как кажется, — протянул Жоффрей, наморщив лоб. — И какими же способами они осуществляют свои идеалы?

— Очень простыми. Во-первых, они приняли за аксиому, что добродетельный и законопослушный гражданин всегда счастлив. Во-вторых, они сконструировали аппарат, измеряющий объективное счастье — во всяком случае, так утверждается их официальной пропагандой. Согласно исследованиям транайцев, обобщенная кривая счастья подобна колоколу или статистическому распределению Максвелла, известному с давних времен. Пик ее соответствует наивероятнейшей величине, и можно вычислить некую сигму, среднестатистическое отклонение от самого вероятного счастья. Каждый транаец, начиная с восемнадцати лет, ежегодно подвергается испытаниям. Если его показатель на сигму выше вероятного, ему даруют право продления рода; если на сигму ниже — сажают под цереброскоп. Все просто, все справедливо!

Аркон Жоффрей облизнулся; вероятно, транайские изобретения пришлись ему по вкусу.

— Добродетель порождает счастье, — задумчиво изрек он. — Верная мысль!

Пожалуй, этот прибор, измеряющий счастье, был бы полезен нам не меньше аннигилятора.

Он выжидающе уставился на меня, но я покачал головой и произнес:

— Мне удалось приобрести спецификации на оба аппарата, но я не буду предлагать их вам. Не скрою, я продал чертежи в десятке миров, где измеритель счастья используют как прибор для психометрических экспериментов или как развлекательную игрушку. Но истинное свое назначение он обрел на Розе Долороса. Там его купили Сестры из Ордена Плотских Наслаждений, и он был вмонтирован в каждую постель в каждом из их веселых домов. Теперь они могут оценивать счастье, полученное клиентами, и взимать соответствующую плату — конечно, сверх минимального тарифа.

Лицо Жоффрея перекосилось в гримасе отвращения; теперь он взирал на меня, будто на монстра, посланного в мерфийский рай самим Сатаной.

— Вы хотите сказать, — пробормотал он, — что продали это устройство проституткам?

— Вот именно, достойнейший аркон. Но такого термина на Розе Долороса не существует. Согласно их профсоюзным спискам, почтенная леди, глава Ордена, подвизается на ниве образования. Она руководит школами, где обучают танцам, пению, изящным манерам, искусству любви и сервировке стола. И смею вас уверить, что эту даму никогда не деклассируют, как то случилось с вами. Жоффрей молча проглотил мою шпильку. Подождав пару минут, я вернулся к предмету нашей беседы и начал расспрашивать его о воспитании и занятиях местных диссиденток. Если уж мне хочется искать Парадиз, так почему не делать это вместе с Евой? — подумал я. Здесь мне предлагали целых пятьдесят Ев по сходной цене, и для одной из них я мог бы явиться ангелом освобождения. Но прежде чем совершить выбор, стоило поинтересоваться, чему обучена моя предполагаемая супруга — или супруги.

— Их содержат в женских обителях, в аббатствах, под неусыпным присмотром непорочных сестер-монахинь, — пояснил Жоффрей. — Конечно, они не имеют никаких привилегий, положенных верующим. Скромная одежда, простая еда, жесткое ложе… Но никакого насилия к ним не применяется, клянусь Господом! Они лишь обязаны выслушивать ежедневные поучения и практиковаться в женских искусствах.

— В женских искусствах? Какого рода? — спросил я, не удержавшись от саркастической усмешки.

— — Совсем не в том, что вы подразумеваете, капитан. Они занимаются вышивкой, чисткой кухонных котлов и стирают монашеские одежды. Такого рода занятия смиряют дух и укрепляют тело.

Я хмыкнул и поинтересовался насчет ежедневных поучений.

— Эти беседы должны отвратить их от прежних ошибок. Иногда их проводят непорочные сестры аббатства, иногда к ним в камеры… гмм… я хотел сказать, в помещения этих несчастных, передается голографическая проекция какого-нибудь опытного проповедника, вовлекающего их в диспут о природе добра и зла, о вере и способах, какими можно избежать дьявольских козней. Они могут обращаться к компьютерным записям и книгам, но лишь богоугодного содержания, способного пробудить дремлющие в них источники добродетели и целить заблудшие души. И наконец, они участвуют в Радостном Покаянии, когда к тому возникает повод или причина.

— В покаянии? — Я приподнял бровь.

— В Радостном Покаянии, — строго поправил Жоффрей. — За неповиновение, упрямство и всякий грех, совершенный ими, положено отстоять весь день перед алтарем Господним, не поднимаясь с колен и не вкушая еды и питья. Временами мать-аббатиса требует, чтобы покаяние свершалось на церковных ступенях, дабы прохладный воздух смирял плотские мысли…

Кажется, тут и без транайской машинки неплохо умели, бороться с инакомыслием. Я подумал, что женщины, прошедшие такую школу, должны иметь гордый и непокорный дух, и поделился этим соображением с Жоффреем. Аркон мрачно кивнул:

— Что правда, то правда. Не хотите ли взглянуть на некоторых из них?

Мне пришлось передвинуть табурет, чтобы очутиться напротив компьютерного экрана. Аркон дважды перекрестил его — очевидно, этот жест, уловленный сенсорами, вызывал некую демонстрационную программу — то ли постоянную, то ли подготовленную в спешном порядке персонально для меня. Экран мигнул, затем в его прозрачной глубине возникла хмурая голубоглазая физиономия с упрямым подбородком и веером поясняющих надписей.

— Аделаида, — произнес аркон Жоффрей. — Девственница, возраст — сорок пять, родилась после падения Молота, упорствует в заблуждениях с двадцати лет. Экран показал мне еще несколько лиц — Анна, Бригитта, Вероника, Галина, Джейн, Долорес — в строго алфавитном порядке. Все они были хороши, несмотря на мрачность во взоре, все были молоды, и все казались отлитыми в одной и той же форме, с едва заметными вариациями. Серые глаза сменялись голубыми и снова серыми, цвет волос колебался от золотистого до светло-льняного, кожа отливала густым медным загаром, а что касается очертаний скул, носа и рта, то любая из этих красоток сошла бы если не за родную сестру, так за кузину Жоффрея и его оловянноглазых послушников.

Евгения, Ефимия, Жанна и Зинаида промелькнули на экране, пока я размышлял о блеске и нищете современной генетики. Все колонисты начинают с сердцами, полными благих намерений, и с баками, полными спермы — лучших мужских гамет, принадлежащих самым здоровым, самым жизнестойким и умным представителям рода людского. Но этот драгоценный фонд редко используется хотя бы на одну двадцатую, так как перспектива неограниченной рождаемости пугает переселенцев; если уж производить потомство, считают они, так естественным путем, без всякого внутриутробного осеменения. В результате через пару веков все они связаны родственными узами и все являют собой единый расовый тип — а это ведет к более жестким стандартам красоты, чем принято на Земле. Отмечу, что близкородственные связи не порождают умственных или физических дегенератов, поскольку генетическое программирование способно исправить любой дефект. К тому же имеется биоскульптура, а значит, всякий, обладающий своеобразной внешностью, может изменить ее, подогнав под местный эталон.

Компьютер показал мне Ирину, Кандию, Катарину — таких же светловолосых и голубоглазых, как их предшественницы. Девиации в форме носов и подбородков, в разрезе глаз и в очертаниях губ вполне укладывались в статистический коридор, такой узкий, что все эти лица начали сливаться в одно, в некий классический типаж славяно-скандинавской блондинки в мерфийском исполнении. Мы приближались уже к середине алфавита, когда монитор одарил меня чем-то иным, нарушившим золотисто-голубое однообразие. Во всяком случае, глаза у этой девушки были зеленоватыми, в волосах (коротких и неаккуратно подстриженных) просвечивала рыжинка, а подбородок хоть и казался упрямым, но все-таки не походил на угловатую корму моего челночного катера. Очень премилеяький подбородок, отметил я, даже с каким-то намеком на ямочку.