Ольга Чигиринская - Мятежный дом
Дик от греха склонился к пульту управления и отдал на погрузчик команду поднять из трюма очередные бочки. Глайдер сделал новый заход, люди внизу прицепили крюк к обвязке — и бочки поплыли в воздухе на чужую навегу.
Когда всё наконец закончилось и глайдеры ушли, подняв грабителей на борт, Бадрис, глядя на Дика, сказал:
— Если бы ты знал, как мне хочется швырнуть тебя за борт.
— Если капитан разрешит — я прыгну, сэр, — Дик чувствовал себя предельно виноватым.
— Я бы разрешил… — присев на перила, Торвальд потирал ушибленную голень. — Но у тебя, к сожалению, разболтана иммунная система. Схватишь ларингит или фурункулами пойдёшь. А тебе ещё Себастьяна играть.
— Тогда, наверное, просто ударьте меня.
— Практика показала, что бить этого молодого человека — совершенно напрасная трата времени и сил, — усмехнулся Бадрис. — Но кто тебя тянул за язык?
— Извините, сэр… Я не подумал, что он так сразу вспомнит о Сунагиси.
— А о чем ты думал?
— Он… он загребал ногами при ходьбе, как тяжелый пехотинец… Я хотел узнать… сколько у него на самом деле боевого опыта.
— Много, — сказал Торвальд. — Лет сорок. Но он был старшим сержантом. И он расслабился. Поднимись сюда и дай мне на тебя опереться. Мы должны спуститься вниз, под палубу.
У подножия лестницы они встретили Холмберга и Вальне. Холмберг что-то по-свейски спросил, Торвальд ответил. Потом перешел на астролат: — А сейчас, Кьелл, пойди и свяжись с «Юрате». Изложи ситуацию и скажи, что хотелось бы встретиться побыстрее. Господин Вальне, у Петера наверняка спрятан НЗ. И доставайте блёсны на барракуду.
— Они утащили даже солёного тунца, — горько сказал подоспевший Петер.
— Ну что ж… — Торвальд вздохнул. — Значит, угощение выставит «Юрате».
— Если Шиман не доберется до них раньше.
— Помолись, чтобы раньше до них не добрался Рамиро.
— А кто такой Рамиро? — спросил Дик, когда они поковыляли дальше.
— Человек, который пустил ко дну «Тэштиго». Мою предыдущую навегу. Чокнутый, как селезень. По сравнению с ним Шиман — образец мудрости и терпения. Стой. Спустимся здесь, — Торвальд показал на люк.
— Вам нужно в медотсек, сэр.
— Мне нужно показать тебе, какого я свалял дурака, — капитан распахнул люк. — Спускайся.
Они прошли под палубой к люку в ходовую часть. Затем открыли дверь, помеченную знаком радиационной опасности.
— Здесь слегка фонит, но это только снаружи. Просвинцованные штаны не нужны, если, конечно, не торчать у этой двери постоянно, — Торвальд набрал на двери код. — Навегу обыскивали дважды, но сюда не совались. По идее, здесь должны лежать отработанные замедлители реактора. Они здесь, в общем-то, и лежат. Изолированные по всем правилам.
Действительно, длинная комната, куда они шагнули, была уставлена надежно закрепленными на стеллажах длинными контейнерами.
— Когда сюда суются со сканером, отмечают небольшой фон — как будто есть легкая утечка. И стараются здесь не задерживаться. На свете не найдется дурака, который вскроет голыми руками контейнер с отработанными стержнями, правда?
С этими словами Торвальд отщелкнул крепления на одном из контейнеров и, четырежды повернув ключ, сдвинул крышку.
В свинцовом ложе контейнера лежал станковый плазменник — не настоящая пушка, вроде той нейгаловской «Саранчи», но всё же здоровая труба, с которой обычный человек не управится без треноги.
Такой можно было бы свалить пиратский глайдер.
— И что, тут везде — оружие? — спросил Дик.
— Нет, кое-где и в самом деле отработанные стержни. И несведущему человеку лучше тут не шарить.
И эти контейнеры не просвечиваются сканером, — добавил про себя Дик.
Торвальд опустил и опять наглухо задраил крышку.
— Нужно было сказать тебе. Ты бы вёл себя осторожнее.
— Но, сэр… вы ведь не собирались защищаться в этот раз?
— Ты знаешь, о чём спросил меня Кьелл? «Когда, наконец?» — вот, что он мне сказал.
— И когда же?
— Когда мы договоримся с «Юрате» и «Фафниром» о совместных действиях. Возвращаемся. Фонт здесь не очень, но задерживаться не стоит.
— Капитан, — едва они поднялись на палубу, как столкнулись с Бадрисом. — Мне нужен мой непутёвый помощник.
— Он в вашем распоряжении. Что-то случилось?
— Сигнал с четвёртого бота, — Бадрис включил сантор и направил проецирующий луч на палубу.
Сначала Дик ничего не понял. Какая-то масса текла и бурлила, издавая странный скрежет и рассыпая дроби щелчков. Но кто-то из стоявших рядом матросов воскликнул:
— Ох ты! — и картинка в глазах Дика вдруг разъяснилась. Текучая масса была целой армией крабов, марширующих по прибрежному шельфу. Цепляясь друг за друга коленчатыми лапами, толкаясь панцирями и время от времени вступая в драки, они шли… нет, пёрли по дну, по скалам, по телам запнувшихся…
— Где? — спросил Торвальд.
— Сорок километров к югу. Мы успеем приготовить снасть и даже немножко перекусить перед ловом.
— Они раньше не забираль так далеко к северу, — сказал подошедший незаметно Лапидот.
— Они всё сожрали, что было на юге, — поморщился Холмберг. — Будь проклят Шиман и ему подобные — их численность сейчас никто не регулирует.
— Может быть ещё одна причина, — Бадрис глянул на время. — Скоро узнаем.
— Мы их здесь не остановим, — сказал Нордстрем.
— Нет, конечно. Мы передадим сигнал на все навеги, какие только ходят между Биакко и Гэнбу.
Холмберг опять пробормотал что-то по-аллемански.
— Митэ-э! Митэ-э! — закричал вдруг кто-то из гемов, ладивших удочки на корме.
Все повернули головы сначала к нему, а потом — туда, куда он показывал.
— Да-а, — только и сказал Холмберг, явно выразив тем самым общие эмоции. А потом быстрее всех рванул наверх, в свою рубку связи.
От края и до края неба во весь горизонт, как в видении Иоанна Оксонского, вставала огромная волна. Дик прежде не видел такой. Она поднималась настолько равномерно, что даже не сразу была заметна — и если бы не косой луч, брошенный заходящим солнцем сквозь толщу воды, её можно было бы вообще не разглядеть.
— Всем сохранять спокойствие! — прозвучал из динамика голос Холмберга. — Пристегнуться к леерам! У кого нет страховочных поясов — бегом под палубу! Задраить все люки! И повторяйте за мной: Отче наш… сущий на небесах…
Он ещё не успел закончить молитву, как на «Фаэтон» обрушился ветер, который волна гнала перед собой. А потом палуба накренилась и навега словно бы пошла вверх. Мимо пристегнутых к трапу Дика и Бадриса пронеслась незакрепленная бочка — и, никого не задев, канула в воду. Кто-то из гемов, пристегнувшихся у борта, закричал — он не удержался на ногах и теперь висел на страховке над сорокапятиградусным склоном палубы. Ветер исчез, навега выровнялась, небо наполнилось тишиной — а потом палуба с тем же креном пошла вниз, навстречу новой волне. От скольжения вниз снова родился ветар. Так странно было видеть эти волны в ясный день, так неестественно было беспомощное ожидание — опрокинут или нет? — в тишине, когда никто больше не решался и крикнуть, что Дик, стиснув пальцами трап, запел:
— По каким морям, благословенный,Челнок твой носит по водам?
К его удивлению, Черпак, чуть ли не повисший на леерах у борта, подхватил:
Что за небо полнит твой парус,Ты, ушедший искать иного моря?Тяжела ли сеть твоя от рыбы,Подгоняют ли добрые ветры,Не обманут ли ты позвавшимНа иную, на бoльшую ловлю?
Короткое мгновение тошноты — когда в нижней точке между волнами словно сдвинулся центр тяжести — надсадные вопли стыковочных узлов на пределе возможной нагрузки, жуткое зрелище носа и кормы, готовых свернуться в трубочку, накрывая всех железом — и новый тяжеловесный, медленный взлёт…
— Челнок мой для вод таких не создан,Как щепку, его швыряют волны,То возносят до самого неба,То бьют и почти разбивают.
— Это в точку! — заорал на верхней палубе Холмберг. — Если нас сейчас не опрокинет, слова мне запишешь!
Следующий разрыв между спуском и взлётом был не таким ужасающим, как в первый раз, когда казалось, что навега переломится в хребте. Волны делались положе и расстояние между ними было больше.
Гемы пели теперь все, и ветер, рожденный волнами, нёс их высокие голоса от носа к корме.
Улов мой прекрасен, прекрасен:То раковину подарит море,То тину морскую и пену,То и вправду — серебро живое,Живое серебро, тяжесть рыбью,Прорывающую слабые сети.
— Краб! — закричал Лапидот, — Давай нам снежный краб, море! Давай много!
— А плачешь ли ты, благословенный —По ночам хотя бы, украдкой, —Разрывается ли надвое сердцеОб оставленном береге зеленом?— Да, я плачу о береге зеленомИ о всех берегах на свете,И о том, что нельзя человекуИ в море уйти, и оставаться.И оставшийся плачет, и ушедший,И ветер их слез не осушит.
На пятой волне было уже совсем не страшно, а только весело. Все понимали, что навега уже не рискует перевернуться. Все, кто знал слова — пели, кто слов не знал — били ботинками в палубу, отстукивая ритм.
