Цитадель Гипонерос (ЛП) - Бордаж Пьер

Вираж судна отбросил Саула Арнена к переборке. Он поднялся на ноги, схватился за стол и в свою очередь сел на скамейку, привинченную к полу.

— Черт побери, Кэл, мы не собираемся пресмыкаться до конца своих дней!

— Простой вопрос гибкости, капитан!

Капитан изумленно и гневно посмотрел на старого пулоньера. Светильники на переборках, запитанные от прикрученной к двигателям древней динамо-машины, заливали отсек желтым светом, яркость которого прыгала такт со скоростью пенника.

— Ты не предлагаешь ли мне, Кэл, чтобы я сдал нашего пассажира властям?

— Что лучше, капитан? Жить с согнутым хребтом или помереть с выпяченной грудью? Скаиты — враги не из обычных.

Саул Арнен выглянул в иллюминатор. Они пересекали затененную область, не тронутую серпентерами и непроницаемую для лучей Тау Ксир и Ксати Му. Он доверил управлять пенником матросу, который не так ловко умел обходить пилоны, как сам Саул, и работал штурвалом жестко, раскачивая корабль из стороны в сторону. Если капитан не поторопится занять свое место, большинство экипажа скоро выблюет только что проглоченную еду.

— Это ты — полное дерьмо, Кэл Пралетт! — загремел Саул Арнен. — Этот пацан дает нам уникальный шанс поднять голову, и я не собираюсь его упускать.

— Вольно вам видеть шанс там, где я чую подлянку, капитан! — заявил старый пулоньер, разводя руками.

Тау Фраим не мог понять страхов Кэла Пралетта: умам этих людей будет не страшна инквизиция, пока он остается среди них, потому что он может растягивать бастион звука, защищающего его мозг, до бесконечности. Если он раньше никогда не использовал такой силы, даже для защиты собственной матери, то просто оттого, что ни разу не увидел в этом необходимости. Пока змеи неусыпно охраняли их, он чувствовал, что никто не сможет выбить их из коралла. Появление гигантских птиц радикально изменило ход вещей: оно вынудило его покинуть знакомую территорию и рискнуть вступить на территорию людей, но в отличие от рептилий люди были подвержены странным позывам, которые оборачивались отношениями опасными и конфликтными.

— Я тебя ни к чему не обязываю, Кэл, — сказал капитан. — Но я хочу, чтобы ты дал мне слово помалкивать, пока мы не начнем наши действия.

— Ваши действия? — сыронизировал Кэл Пралетт. — Как похоже на одного из тех пламенных парней, которых распяли на площади Коралиона! И с кем вы рассчитываете пойти против притивов?

— Эфренцев, которые хотят избавиться от сиракузян и их слуг в масках, гораздо больше, чем ты полагаешь…

Дерганый свет выхватывал грубые черты лица старого пулоньера.

— Начать с того — где вы намерены прятать своего маленького протеже?

Капитан встал, перегнулся через стол и провел рукой по вьющимся волосам Тау Фраима.

— Есть у меня одна маленькая идейка, но я надеюсь, ты поймешь, если я придержу ее при себе…

В деревянные задние двери монастыря семикратно постучали. Две караульные администраторши вздрогнули, переглянулись, затем одна из них, не сказав ни слова, вышла во внутренний сад и пошла за Муреми, старшей из матрион.

Стояла полнейшая ночь — момент, когда на небе не сияла ни та, ни другая из обеих звезд, когда из трубок огромных органов не падал ни один столб света.

Нахмурившаяся Муреми приоткрыла дверь своей кельи:

— Вы уверены, что расслышали семь ударов?

— Конечно, мать…

— Иди, расскажи остальным матрионам и назначь им сбор в зале приемов. Я буду ждать их там с гостями.

Администраторша поклонилась и растворилась в темноте. Муреми переодеваться не требовалось: она получила кодопослание патрионов из Пулона несколькими часами ранее, немедленно обрядилась в свое официальное розовое платье, украшенное коралловыми звездочками, и приготовилась — села на табурет и собралась со всеми силами, чтобы противиться околдовывающему шепоту сна. Ежедневного отвара из тутталовых трав, приготовленного лекаршами, для облегчения ее ревматоидного артрита уже было недостаточно, и невыносимая боль трижды заставляла ее останавливаться на центральной аллее внутреннего сада.

Она вошла в сторожку и жестом руки приказала оставшейся на посту администраторше (толстой и задыхающейся тутталке, которая — как все сестры, сочтенные неспособными к расчистке органов, — была назначена на внутренние и административные работы) отключить систему клеточного распознавания.

Дверь бесшумно открылась перед четырьмя силуэтами, выглядящими в темной ночи как статуи: там были два узнаваемых по белой форме патриона, дородный мужчина с обветренным лицом, в чуть сероватом комбинезоне и красных сапогах до бедра, что означало капитанский ранг, и ребенок, еще не достигший четырехлетнего возраста.

Муреми отступила в сторону, чтобы пригласить посетителей войти.

— Мне снова включить систему клеточной идентификации, мать? — спросила администраторша.

— Поразмысли немного, дочь моя! — отрывисто ответила матриона. — В идентификатор не внесены клеточные координаты этих господ.

Служительница запустила руку под накрахмаленную вуаль и потерла загривок — знак усиленных размышлений.

— Я не знаю, как долго продлится ваше совещание, мать, но мы не можем оставить обитель без защиты…

— Прояви инициативу, дочь моя! Активируй старый магнитный барьер.

— Если кто-то непрошеный вздумает материализоваться внутри монастыря, это ему не помешает.

Муреми пожала плечами, еле слышно пробормотала: «Всё лучше, чем ничего!», и покинула сторожку.

Матрионы в розовых платьях для официальных приемов заняли свои места на приподнятых ярусах амфитеатра в зале аудиенций, освещенном дюжиной летучих светошаров. Муреми ввела посетителей и пересекла комнату, чтобы сесть в кресло настоятельницы. Все взгляды были прикованы к ребенку. Впервые в долгой истории Тутты ребенку изгнанницы дозволялось предстать перед собранием матрион. Присутствие плода запретной любви в храме самого целомудрия вовсе не выглядело забавным эпизодом — оно было прелюдией к радикальному изменению обычаев и взглядов. В сверкающих глазах матрион отражалось и недоверие, и восхищение сразу; недоверие, потому что этот ребенок пришел напомнить им, что они не безупречны, что любая из них может преступить правила, которые обязана чтить; и восхищение, потому что он пробуждал дремавших в них женщин и матерей. Они подумали (хотя открыто ни за что бы не признались), что Оники оказалась права, впустив в свое чрево таинственного возлюбленного, потому что лишить Эфрена ребенка такой красоты было бы позором. То, что он стал дополнительным символом борьбы против крейциан и их приспешников из оккупационных сил, лишь подтверждало эту точку зрения.

— Извольте, сьеры из Пулона, просветить наших сестер о причинах вашего присутствия в наших стенах, — проговорила Муреми.

Патрион поклонился и выступил в центр круга.

— Присутствующий здесь капитан Саул Арнен во время своей последней миссии по укреплению пилонов подобрал сына отлученной тутталки Оники Кай. Этот ребенок — наш запал, элемент, которого нам не хватало, чтобы начать отвоевание планеты. Хотя ему всего три года, он совершил прорыв, одержал верх над оккупационными войсками. Его пример вдохновит нас и укрепит решимость наших отрядов…

— Каких отрядов? — прервала его Муреми.

— Эфренцев, которым более нестерпимо крейцианское иго…

— Их много?

— Достаточно, чтобы устранить наемников-притивов.

— А скаиты Гипонероса? Как вы планируете избавиться от них?

— Зальем их тоннами полипены…

— Не боитесь, что инквизиторы разнюхают ваши планы?

На пергаментном лице патриона прибавилось морщин.

— Мы постарались пустить их по ложному следу, — ответил он. — Но не можем сказать, клюнули ли они на приманку. У нас нет выбора, кроме как рискнуть.

— Какую роль вы отводите ордену Тутты?

— Мы хотим, чтобы вы охраняли ребенка и его мать до конца боевых действий. Мы считаем, что ваш монастырь с его системой клеточного распознавания — самое безопасное убежище в Коралионе.