Джеймс Уайт - Космический госпиталь. Том 1
Конвей чувствовал огромную усталость. Неожиданно пришла в голову мысль: а будет ли у него завтра двухчасовой обход? Но завтра, то есть уже сегодня, насколько он знает О'Мару, он уже не будет полностью Конвеем...
* * *Проснувшись, он увидел над собой склонившуюся Мэрчисон. Ее лицо одновременно выражало веселое негодование и легкую озабоченность. Она стала достаточно сильно шлепать его по животу.
– Ты заснул на середине слова и прямо придавил меня! Больше часа назад! Мне это не нравится – я чувствую себя неуверенной, нежеланной и непривлекательной для мужчин. – Она продолжала молотить по его диафрагме. – Я ожидала услышать хотя бы информацию. Хоть что-то о задачах или опасностях твоей новой работы. И уж во всяком случае рассчитывала на теплое и нежное прощание...
– Если тебе хочется подраться, – расхохотался Конвей, – то давай лучше поборемся...
Но она ускользнула из его рук и бросилась к воде. Преследуемая Конвеем, девушка нырнула в волны, поднятые тралтанином, которого учили плавать. Конвей тоже поплыл, но потерял ее из виду. Тонкая загорелая рука обхватила его со спины за шею, и он выхлебал почти половину искусственного моря.
Пока они переводили дух, снова лежа на горячем ложе искусственного песка, Конвей рассказал о своей новой работе и о том, что ему скоро запишут мнемограмму Саррешана. «Декарт» отчалит лишь через тридцать шесть часов, но большую часть этого времени Конвей будет галлюцинировать, ощущая себя «заводным бубликом», для которого все земные женщины также бесформенны и непривлекательны, как пакет для тех же бубликов, а возможно, и того хуже.
Вскоре они покинули помещение для отдыха, обсуждая, что бы такое придумать, чтобы добиться ее перевода от Торннастора, для соотечественников которого слово «романтика» всего лишь непереводимый шум.
Конечно, острой необходимости уходить вовсе не было. Но гуманоиды с Земли были единственной расой в Галактической Федерации, которая придерживалась табу на нудизм, и одним из очень немногих видов существ, которые не занимались любовью публично.
* * *Когда Конвей прибыл в кабинет майора О'Мары, Саррешан уже покинул его.
– Вы все это уже знаете, доктор, – начал психолог, пока они с ассистентом, лейтенантом Крэйторном, пристегивали Конвея к обучающей машине. – Тем не менее, должен вас предупредить, что первые несколько минут после передачи памяти – самые тяжелые. Именно тогда человеческий разум уверен, что чужое alter ego [второе я (лат.)] побеждает. Это чисто субъективный эффект, вызванный неожиданным наплывом чужих воспоминаний и жизненного опыта. Вы должны попытаться сохранить гибкость ума и как можно скорее адаптироваться к чужаку – порой совершенно чуждому разуму. Как вы это сделаете – ваш вопрос. Поскольку запись абсолютно новая, я буду следить за вашими реакциями на случай осложнений. Как вы себя чувствуете?
– Отлично, – зевнул Конвей.
– Не хвастайтесь, – сказал О'Мара и перебросил тумблер.
Через несколько секунд Конвей очнулся в маленькой квадратной чужой комнате; ее плоскости и очертания – впрочем как и мебель – были слишком прямыми, а углы слишком острыми. Над ним возвышались два гротескного вида существа – какая-то частица его разума утверждала, что это друзья, – и изучали его плоскими влажными глазами, посаженными на лица из бесформенного розового теста. Комната, ее обитатели и он сам были неподвижными и...
Он умирал!
Неожиданно Конвей осознал, что сбил О'Мару на пол, а сам, усевшись на край кушетки – руки со сжатыми куклами скрещены на груди, – всем торсом быстро раскачивается туда-сюда. Но движение совсем не помогало – комната по-прежнему до ужаса, до дурноты оставалась неподвижной. Его тошнило от головокружения, слабело зрение, он задыхался, исчезало чувство осязания.
– Полегче, парень, – мягко сказал О'Мара. – Не борись с ним.
Адаптируйся.
Конвей попытался выругаться, но звук, который он издал, был скорее похож на блеяние испуганного зверька. Он раскачивался все быстрее и быстрее, вращая при этом из стороны в сторону головой. Комната дергалась и кружилась, но все еще оставалась слишком неподвижной. Неподвижность наводила ужас и была смертоносной. «Как, – в полном отчаянии спрашивал сам себя Конвей, – кто-то может адаптироваться к умиранию?»
– Лейтенант, заверните ему рукав, – приказал настойчиво О'Мара, – и крепко его держите.
И тут Конвей потерял контроль над собой. Чужое существо, которое, очевидно, его захватило, никогда бы не позволило кому-то лишить себя подвижности – это было немыслимо! Он вскочил с кушетки и отшатнулся к столу О'Мары. По-прежнему пытаясь найти движения, которые бы утихомирили чужака в его мозгу, он пополз на коленях сквозь завалы на столе, все также вращая головой.
Но чужаку в его голове было дурно от неподвижности, а у землянина кружилась голова от избытка движений. Конвей не был психиатром, но отлично понимал, что если что-то быстро не придумает, то закончит не врачом, а пациентом О'Мары, ибо чужак был твердо убежден, что вот-вот умрет.
Умирание – даже по доверенности – тяжелейшая психическая травма.
У него мелькнула какая-то идея, когда он взбирался на стол, но сейчас, когда большая часть его мозга была охвачена паникой, что это за идея, трудно было вспомнить. Кто-то попытался стащить его вниз, но он отбрыкался, при этом, правда, потерял равновесие и свалился на вращающееся кресло О'Мары. Чувствуя, что падает, Конвей инстинктивно оттолкнулся ногой от пола. Кресло повернулось более чем на сто восемьдесят градусов, и он оттолкнулся еще раз. Кресло продолжало крутиться, сначала рывками, но, когда он приноровился, вращение стало равномерным.
Он лежал на левом бедре, поджав одну коленку, обхватив спинку кресла руками, и отталкивался от пола правой ногой. Было не трудно представить, что все, что находится в комнате, лежит на боку, а сам он вращается в вертикальной плоскости. Паника стала понемногу стихать.
– Если вы меня остановите, – сказал Конвей, делая ударение на каждом слове, – я дам вам в морду...
Лицо Крэйторна приобрело смешное выражение. О'Мару скрывала открытая дверца шкафчика с медикаментами.
– Это не отвращение к внезапно привнесенному чужому образу жизни, защищаясь, продолжал Конвей, – поверьте, из тех, чьи мнемограммы мне уже записывали, Саррешан ближе всех к человеку. Но эту запись я просто не вынесу! Я, конечно, не психиатр, но не думаю, чтобы какая-либо особь смогла адаптироваться к постоянно повторяющейся смертельной агонии.
На Митболе, – мрачно говорил он, – нельзя сделать вид, что ты мертв, спишь или неподвижен и, значит, ты мертв. Сородичи Саррешана начинают вращаться еще в утробе матери, во время беременности и так до самой...
– Вы нас убедили, доктор, – прервал его О'Мара, снова приближаясь к Конвею. На ладони он держал три таблетки. – Я не стану делать вам укол, потому что остановка вашего тела, очевидно, вызовет нервный шок. Вместо этого я дам вам сильнейшее снотворное. Действие его будет мгновенным и вы проспите по меньшей мере сорок восемь часов. За это время я сотру мнемограмму Саррешана, и когда вы проснетесь, у вас будут лишь остаточные воспоминания и впечатления, но состояние паники уже исчезнет.
А теперь откройте рот, доктор, и закройте глаза...
* * *Конвей проснулся в крохотной каютке; суровая окраска стен свидетельствовала о том, что он на борту крейсера.
И действительно, к стене была прикреплена табличка:
"Исследовательский корабль для культурных контактов «Декарт». Заполняя почти все пространство каюты, на единственном привинченном к полу стуле сидел офицер с нашивками майора и изучал материалы по Митболу. Он поднял глаза.
– Эдвардс, корабельный врач, – вежливо представился он. – Рад вас видеть на борту, доктор. Вы проснулись?
Конвей сладко зевнул.
– Наполовину, – ответил он.
– В таком случае, – сообщил Эдвардс, выходя в коридор, чтобы Конвей смог одеться, – нас хотел бы видеть капитан.
«Декарт» был большим кораблем, и его рубка была достаточно просторной, чтобы, не мешая дежурным офицерам, там мог находиться аппарат для жизнеобеспечения Саррешана. Капитан Вильямсон предложил ему проводить здесь большую часть времени – честь, которая польстила бы самолюбию представителя любой расы, – а для пассажира, который не знает, что такое «спать», это оборачивалось преимуществом быть всегда на людях. Некоторым образом он мог с ними даже общаться.
По сравнению с электронным монстром, заведовавшим переводом в Госпитале, корабельный компьютер был крошечным, да и то для перевода выделялась лишь часть объекта его памяти, так как он еще и управлял кораблем. В результате попытки капитана обсудить с Саррешаном сложные психологические и политические вопросы не увенчались успехом.
