Александр Зорич - Консул Содружества
Пять человеческих чувств выродились в одно-единственное: осязание. Но это чувство перестало быть привычным, одномерным осязанием. Пожалуй, его следовало бы назвать «умным» осязанием. Я обрел целое соцветие новых непривычных ощущений, которым врядли смог бы подобрать имена и доктор философии.
Я ощущал свои многослойные внутренности и разнообразие своей новой «кожи», различая при этом тончайшие оттенки происходящих во мне процессов. Если бы у человека нервные окончания в кровенох сосудах, в легких и внутри сердца получили каждое отдельному милитуму-анализатору – вот тогда что-то подобное мы бы и чувствовали, наверное.
Я ощущал, как струятся во мне жизненные соки – магма и вода, сжатый грандиозным давлением металл – жидкие литий, натрий, железо. И не просто ощущал, но понимал еще и смысл этого сложнейшего метаболизма. Метаболизма целой планеты.
Мое знание не было бесстрастным. Я испытывал эмоции. Их было три: гордое спокойствие, наслаждение происходящими внутри меня процессами и гордость от знакомства с самим собой. Самим собой равным возрастом звездам, почти бессмертным, почти неуязвимым.
Я бы сказал еще вот как: меня радовал прирост сложности.
Я помнил, что некогда был шаром, купавшимся в беспощадных лучах другого, гораздо большего шара, который, в отличие от меня, горел ослепительным светом. Я же по сравнению с ним был холоден и мал. Я кажется, тогда еще не понимал, где "я", а где «он». Именами мне казалось, что есть только «мы», которому равно «мне».
Потом я постепенно становился самим собой и обнаруживал, что делаюсь все сложнее. Моя поверхность покрылась твердой подвижной корой. Кое-где на этой коре появилась вода. Выше, над корой и водой, клубились газы.
И все это тоже был Я!
Я заканчивался где-то высоко, на границе вечного холода, из которого некогда возникли мои чувства и моя память. Но отчетливой границы не было. Я словно растворялся в этом холоде, врастал в него, а он – в меня. И это тоже было интересно.
Большой ослепительный шар жегся теперь не так сильно. Его лучи прогревали мою поверхность, трепали (словно гриву – подсказало человеческое сознание, сознание Сержа ван Гримма) мою газовую оболочку. Эти лучи были вполне осязаемы. Я чувствовал, что моя и без того нечеткая верхняя граница под их давлением размазывается еще больше. Там, в холоде и пустоте, в нее иногда входили плотные тела маленьких чужаков: ледяных, каменных, железных.
Иногда эти чужаки растворялись в моей оболочке. Иногда – падали прямо на меня, мне было щекотно. Двум крупным созданиям удалось даже проломить мою каменную броню до самой теплой мантии. Это тоже был прирост сложности, и поначалу я обрадовался.
Но потом я познал четвертую эмоцию: страх. Я понял, что, если бы создания, прилетающие из холода, были крупнее, они смогли бы разорвать меня на части.
Я был немного знаком с разрушением. Я чувствовал, как разваливаются некоторые чужаки в моей газовой оболочке. А время от времени обмен веществ внутри моего организма приводил к выбросу огромных камней. Они сталкивались друг с другом и разлетались вдребезги.
Но крупные чужаки не появлялись вовсе, и я успокоился. Тем более, что на границе твердой и воздушной поверхностей начались некие новые процессы. Интереснее всех предыдущих!
Возникла жизнь.
Я знал, что произвел ее сам, но в то же время не знал, как именно. А можно было считать иначе: жизнь возникла помимо моего участия. В том же смысле, в каком помимо моего участия дули ветры и выплескивались потоки магмы.
В конце концов я воспринял новую жизнь как неотъемлемую часть себя.
Сложность прирастала теперь куда быстрее. Наслаждение росло. Формы жизни были очень мелки, и в высшей степени любопытны. Они отличались от все известного мне ранее тем, что умели воспроизводить самих себя с большой точностью, и при этом постешно, исподволь изменялись, приходя к новым, еще более интересным формам. Меня веселили эти новшества.
Я научился, немного им подыгрывать, управляя ветрами, магнитным полем, циркуляцией воды и химических элементов. У меня возникло нечто, напоминающее созидательную, а не созерцательную волю. Или лишь казалось, что дождь идет по моей воле? Но чья воля в таком случае стояла за всем этим, если я постиг понятие воли, и…
(Тут я, Серж ван Гримм, и без того «потерявший знание», едва не потерял его повторно и окончательно. Эта область планетарного мышления, видимо, относилась к «полной мере истины», которую мне познать было не суждено. Мои восприятия оборвались и возобновились в совсем другом «соцветии осязаний».)
…И тут снова появилось нечто новое. Это были подкидыши – формы жизни, не имевшие ко мне никакого отношения. Они появились в маленьких горячих железных чужаках. Но эти чужаки не растворились во мне и: разбились о мою кору.
Они опустились плавно. То есть так, как – не бывает и не может быть.
И хотя спускались они плавно, жглись эти чужаки так, словно были кусочками того большого лучистого шара, с которым мы некогда делили одно "я" на двоих.
Кажется, они могли сжечь меня без остатка!
И снова пришел страх.
Потом стало еще хуже. Сложность этой чуждой жизни была мне недоступна и, следовательно, неинтересна. Кроме того, жизнь эта была не во всем схожа с жизнью на моей поверхности. Много предметов из железа и недоступных моим восприятиям веществ, мертвых веществ, вели себя не так, как я привык.
Они двигались, будто живые. Они умели взлетать в воздух и подыматься вверх по склонам гор. Действовать подобным образом – свойство жизни, я знал. Но жизни в них не было.
Из этих предметов настоящая, но чужая жизнь иногда выходила, иногда заходила обратно внутрь. Я пытался сделать так, чтобы чужая жизнь стала моей жизнью, но ничего не…
(Здесь снова был обрыв. Какая-то леденящая кровь тайна содержалась и в этой области планетарного мышления.)
А потом чужая жизнь начала убивать меня. Они не могли убить меня сразу. Однако они действовали методично и очень успешно.
Я испугался, как никогда раньше.
На мою поверхность обрушились сотни чужаков из холода. В тех местах возникли острые иглы высотой с гору. Иглы время от времени вспыхивали невиданным пламенем, от которого, казалось, веет самим небытием.
Жизнь на поверхности вокруг этих игл умирала полностью.
Чужаки разрушали все. Из-за них изменилась циркуляция жидкостей внутри и снаружи моего тела. Моя воздушная оболочка испортилась. Часть жизни ушла из нее насовсем. Потом жизнь стала убывать и на моей поверхности.
Так моя сложность, достигнув своего предела, пошла на убыль. И все по причине чуждой сложности, которая не вызывала у меня ни наслаждения, ни ликования.
По моим меркам я бы умер удивительно быстро, потому что вдруг узнал еще одну страшную истину: мое тело, мои недра – это не одно и то же. Похоже стоит жизни уйти из моей поверхности, а самой поверхности утратить некоторую долю сложности – и я останусь почти совсем без осязания.
Что произойдет после этого – я не знал. Но было предположить, что осязание со временем будет утрачено полностью. Смогу ли я жить без наблюдений собой? Или же вернусь в то состояние, когда "меня не было? Может быть, я стану частью чьего-то большего, уже не «моего» сознания?
И вдруг я ощутил присутствие Его.
Будучи тоже частью другой, чуждой жизни, Он единил свое сознание с моим. Он узнал мою боль и страхи.
С ним пришла Его жизнь. Эта жизнь тоже появь на моей поверхности в раскаленных чужаках и тоже несла предметы из неведомых веществ. Но страха уже не было. Потому что Он дал мне понять: сложное прервется.
Новые гости быстро превратили чуждую жизнь, грозившую мне гибелью, в неживую часть меня. И сделал так, чтобы из страшных игл, воткнутных в мою поверхность, ушло небытие. И хотя эти иглы остались стоят своих местах, в них больше не содержалось ничего угрожающего. Вода, почва, ветер и моя жизнь рано или поздно сделают их крошечной и безопасной частичкой меня.
А потом началось нечто совсем уж необычное.
Мою воду, мою почву, мой ветер пронзили части неведомого, но жизнетворящего-пламени. Новые вещества вошли в меня. То, на что моей воле потребовалось огромное время даже в том случае, если бы я смог волю задействовать, произошло почти мгновенно…
Дальше шел настоящий припадок радости по поводу очередной суперсложности, а еще дальше – полнейшая невнятица. Оргазм, можно сказать.
Пси-мастер не смог больше удерживать мое сознание. Я заорал благим матом и свернулся до размеров старого доброго сапиенса по имени Серж ван Гримм.
Но я так понял: то, что провернула техника кровернов под руководством пси-мастера, больше всего походило на ухватки китайских медиков. Кроверны сделали несколько умелых растираний сложносоставными мазями в сочетании с интенсивной прицельной иглотерапией. Но – в масштабах планеты.
А можно было понять и совершенно иначе. Пси-мастер вступил с планетой в технически сложные эротические отношения.
