Александр Зорич - Без пощады
Куда тебя, распротвою мать, несет?!
А он-то не слышит…
Истребитель Лобановского сохранял прежний курс. Да. Он не повернул. И не думал поворачивать.
Ну ладно, ты животное – такое же бессмысленное и самовлюбленное, как грудастый голубь, намалеванный на стабилизаторе твоего «Дюрандаля». Ладно, «бип» в наушниках ты принял за реликтовый ксеносигнал из Малого Магелланова Облака, позабыв обо всем, что говорилось перед вылетом. И глаза у тебя на жопе, и работу маневровых дюз на машине ведущего ты проглядел.
Но есть же автопилот! Ты что его – не включил?! Точнее: выключил?! Или…
Или а, или бэ, или вэ – результат все тот же. Лобановскому достаточно предаваться сладостному ничегонеделанью еще полминуты, чтобы выйти за дальность действия работающих на минимальной мощности трансляторов «Асмодея». Отметка от истребителя Лобановского у нас еще минут на пятнадцать—двадцать останется, а вот его экран превратится в черную пустыню. И не факт, что, даже нарушив строжайший запрет и включив бортовой радар, долдон сможет нас отыскать, а отыскав – догонит (с его-то подготовкой).
А каждая секунда увеличивала расстояние между дозором и Лобановским на многие километры.
А всю полноту ответственности за ведомого нес я.
А резерв топлива – не сказать чтобы «ого-го».
А режим – строгого радиомолчания.
А решать судьбу отбившейся овечки – Жагрову.
А отвечать – мне.
Это вам не «он любит ее, а она любит другого». Это – «быть или не быть».
Я думал всего ничего. Точнее сказать: думать я не стал вовсе.
Пометил истребитель Лобановского маркером как «цель-1».
Мозги моего борта напомнили: «Цель дружественная. Продолжать?»
Я: «Да».
Затем – «выход на цель сзади строго по направлению полета с превышением десять, минимизировать время маневра».
Мозги: «Пик расчетной перегрузки – девять. Продолжать?»
Я: «Да».
Полетели!
На самом деле терпимо. Учитывая, что после плена я успел сделать только два пробных вылета, в ходе которых почти не фигурял, а сенокс стал страшным дефицитом, девятикратная перегрузка могла бы меня увалить и в «красный туман». Но ничего, пронесло.
Мой «Дюрандаль» быстро вышел в хвост Лобановскому и, сбросив лишнюю скорость, образовал с ним классическую «систему нулевого относительного движения». При этом я имел заказанное превышение над его флуггером.
Теперь самое неприятное.
Я перешел на ручное. Осторожно перевернул машину – так, чтобы Лобановский оказался у меня «над головой». Затем, подрабатывая тягой, притерся к нему практически вплотную. И самым дедовским из дедовских способов заглянул к нему в кабину.
Что же я увидел?
Стекло шлема поднято. Фигура в кабине полностью неподвижна. Спит, как есть спит! Либо хуже…
Как прикажете будить мерзавца?
Похоже, вариантов нет: только сигналом боевой тревоги по рации. Авось ничего страшного не случится. Если верить данным с «Асмодея», корабли клонов появиться так и не соизволили.
Так-то оно так, но приказ был четкий: в эфир не выходить! За самоуправство меня могут по меньшей мере отстранить от полетов…
К счастью, первым радиомолчание нарушил все-таки не я.
На опломбированной панели загорелся индикатор первого канала. Вызывал Жагров.
– «Лепаж», здесь «Гора-1». Что вы творите?
– «Гора-1», здесь «Лепаж». Мой ведомый, кажется, заснул и поэтому не отработал поворот. Разрешите разбудить?
– С-сперматозоид… Будите и догоняйте. Быстро, вас никто ждать не будет!
Что ж, теперь я мог с легким сердцем сорвать хронопломбы, которые с точностью до сотых долей секунды зафиксировали время вскрытия. И в случае служебного расследования… ну, понятно.
Мой ведомый, тактический код «Дутыш», сидел на третьем канале. Вот по третьему-то я и отправил телекод: «Внимание! Боевая тревога!»
При этом я не сводил глаз с его кабины. Проснется? Не проснется?
Вроде какое-то шевеление. Да, нет?
Так… так… ну… просыпайся же, скотина!
Хорошо. Еще раз: «Внимание! Боевая тревога!»
Точно, зашевелился, гад!
– «Дутыш», здесь «Лепаж». Как слышишь?
– Эээ… Здравия желаю, товарищ лейтенант! Что происходит?
– Дома поговорим. А теперь слушай приказ…
Парень был виноват. Но и техника подвела.
Лобановский выкурил сигарету многим раньше положенного срока, съел половину пайка, и его разморило. Он заснул, а автопилот – тот самый, который «надежный, как валенок», – тем временем тихонечко сдох. Вот и вся шарада.
Если бы не я – он бы не вернулся.
Жагров потом признался мне: «Знаете, лейтенант, а я ведь с первых секунд маневра понял, что Лобановский не отрабатывает поворот. Но решение мое было: строго соблюдать приказ, в эфир не выходить. И только когда я увидел, что вы отправились за Лобановским, не выдержал. Потеря двух истребителей прикрытия из четырех – это уже перебор».
Разойтись по каютам и вкусить заслуженного отдыха нам не дали.
– В случае необходимости вы должны быть готовы занять кабины за полторы минуты, – сказал Бабакулов. Ни один мускул не дрогнул на его бесстрастном азиатском лице. – Отдыхать придется прямо здесь.
– Где – здесь? – робко спросил вчерашний кадет Ташкентской Военно-Космической Академии по фамилии, кажется, Максимчик, любопытно озираясь. Не знаю, что он там, между флуггеров, рассчитывал увидеть – двуспальную кровать с водяным матрасом и тумбочку с уютным грибком светильника на ней?
– Здесь – это значит под флуггерами. – Бабакулов обвел ангарную палубу театральным жестом. – Ужин вам тоже принесут сюда.
Младшие чины авиатехнического дивизиона сработали оперативно. Перед каждым из нас появилась теплая пластиковая коробка с ужином, рядом – свернутый в рулет спальный мешок.
С разной степенью торопливости мои боевые товарищи принялись разворачивать мешки, открывать пакеты с бутербродами, коробки с салатами, судки с кашей и гуляшом. Я буквально слышал, как заработали слюнные железы 19-го отдельного авиакрыла (я все никак не мог свыкнуться с тем, что мы теперь 2-е гвардейское). Еще бы! Ничто так не стимулирует аппетит, как коллективные прогулки по безвоздушному пространству…
Захрустела упаковка. Зашипела минералка в пластиковых стаканах. Мои боевые товарищи бросились утолять естественные потребности своих изнуренных организмов. Но только не я. Я взял в левую руку спальник, в правую – ужин и отправился удовлетворять потребности духовные.
Я шел туда, где стоял флуггер Героя России Николая Самохвальского. Моего лучшего друга.
Что ж, я не сделал и трех десятков шагов – мы с Колей встретились на полдороге между нашими боевыми машинами. Под мышкой у Коли был спальный мешок. В правой руке – коробка с непритязательной эмблемкой: нож, вилка, бутылка.
– Я к тебе как раз намылился, – сказал Герой России Николай Самохвальский.
– А я к тебе.
Мы виделись уже после моего плена, на борту «Трех Святителей». Позавчера. И позавчера уже обнимались с ним.
Но в тот раз вышло как-то сумбурно, скованно, без пяти минут – фальшиво.
Мне нужно было срочно облетать латаный-перелатаный «Дюрандаль». Ему – к Бабакулову, уточнить какую-то мелочь в таблице позывных и опознавательных. Да оно и понятно: ведь война. Автоматический ответчик не сработает, ошибешься в устном опознавательном – и получишь из двенадцати стволов без предупреждения.
Так у нас с Колькой дальше «привет-привет» дело в первый раз и не пошло. Наверное, это всегда так бывает – эту истину я вынес еще из опыта общения с Иссой. Когда слишком долго ждешь встречи, встреча, как правило, получается искусственной, ледяной.
Но на вторую встречу это правило не распространяется. Холод, страх, недоверие – тот ли это самый Коля Самохвальский, у которого я нагло списывал на сопромате, который носил мне поджаренную собственноручно китовую печенку, когда я лежал в госпитале с воспалением легких, который одним взглядом мог меня успокоить, обнадежить, окоротить, – они ушли. Осталась только радость.
Мы расстелили матрасы у шасси его флуггера (решили все-таки пойти «в гости» к нему, в тихий угол), распаковали продукты, чокнулись стаканчиками с гранатовым соком. Закусили разноцветными пилюлями – сеноксом (наконец-то!), витаминами, микроэлементами.
Принялись за гуляш.
И все это молча. Чувствовалось, что и я, и Коля думаем об одном и том же. А именно – о том, как бы половчее начать разговор, чтобы, с одной стороны, он не вышел душераздирающим, а с другой – пустым.
Обоим было ясно: надо что-то спросить. Но что?
«Так тебе, Колька, дали Золотую Звезду за „Балх“?» Глупо. Да и спрашивал я уже.
«Ну что, скучал по мне?» – по-девичьи как-то.
«А ты изменился… Сделался таким сдержанным, сухим… Глаза вроде как больше сделались или это просто щеки опали?» – вот так сказать можно. Тем более что применительно к Коле это чистейшая правда. Глаза его, раньше ясные, водянистые, задумчивые, теперь вроде как светились изнутри черным огнем, словно бы ожили. И сдержанным он стал, и сухим.
