Йэнна Кристиана - Эмигрант с Анзоры
И что еще хуже – я стал вспоминать вчерашнюю беседу с Заем. Настроение резко испортилось.
Чего я работаю, стараюсь, пытаюсь еще план выполнить? Ведь все равно ничего хорошего впереди. Ну, скажет кто-нибудь, как Лобус вчера (отличный, все-таки, мужик!): хорошо работал, план выполнял. Разве это мне поможет?
Чего же ради я стараюсь? Чего ради стараемся мы все? Ради Родины? Как-то это слишком абстрактно. Родина и без меня не загнется. Ради того, чтобы нас бешиорцы не завоевали? Ну да, конечно... но почему-то мне лично не верится, что они нас завоюют. Войны всегда идут на границах. А мы где-то далеко. По-настоящему, все мы работаем ради Общины. Потому что стыдно не работать ради Общины. Ради всех. «Все тебя кормят, а ты, паразит». Один человек ничего не значит. Только как часть Общины. Это всем известно. Как муравей. Цхарн сказал, что муравьи должны послужить великим примером людскому сообществу. Один муравей – ничто, а вместе они строят удивительные сооружения. Так же и мы. «Кто ты? – Никто», «Кто вы? – Мы сила».
Но если Община меня предала? Ведь это неправда, не брал я документов. Меня оклеветали. Я не понравился Зай-заю, и меня оклеветали. И теперь мне сломают судьбу, а я все так же тружусь, и не могу остановиться – как муравей. А они все будут стоять и рукоплескать. Или молча наблюдать, как меня ломают. Только двое из них пожалеют меня. Но они ничего сделать не смогут.
Выходит, что только ради этих двоих и стоит жить. Но им не нужно, чтобы я выполнял план.
Раздался гонг, но я даже не обрадовался. Пошел к выходу, медленно переставляя гудящие ноги.
– Завтра экстренное собрание седьмого общежития! – крикнул кто-то, – Всем присутствовать обязательно.
А, это Кабутопс, наш записной активист. И стукач, между прочим. Правая рука Зай-зая.
Кабу прошел мимо нас. Остановился, руки в карманы. Поглядел в мою сторону.
– Явка двести восемнадцатого обязательна под контролем администрации. То же самое касается двести двадцатого и двадцать первого.
– Придем-придем, – пообещал Таро, – Не переживай.
– А что такое экстренное случилось? – поинтересовался Арни.
– Будем разбирать ваш вопрос, – холодно ответил Кабу.
Великий Цхарн! Я ведь только сейчас заметил – мы переодеваемся в полном одиночестве. И тишина необычная какая-то. Никто не орет: «Ты, козлиный хвост, я тебе сейчас мыло за шиворот натолкаю!», или «Кто скоммуниздил мои ботинки?», никаких дружеских потасовок, ни гогота, ни обсуждений вчерашнего фильма... Так, тихонько шепчутся по углам. А вокруг нас – будто мертвая зона. Никто даже свою одежду рядом с нашей не повесил. Ну и дела...
И не мой вопрос будут разбирать, а НАШ!
Нет... вчера я этого не понял, но поступил все-таки правильно. Зай-зай не только на меня нацелился, на ребят тоже. Я бы вчера ему признался, что мы были втроем, и все улики, можно сказать, готовы.
А теперь – хрен ему! Пусть меня одного сажает.
Правда, подумал я, натягивая ботинки, в тюрьме тоже еще неизвестно какие методы. Там тоже наверняка качалка есть. А сколько я смогу вытерпеть? Пятнадцать раз? Сорок?
«Пока держишься на ногах – можешь бежать». Можешь терпеть.
И от этой мысли меня даже затошнило снова. Не мог я больше терпеть. Даже подумать не мог про качалку. Я бы скорее согласился на сдирание кожи заживо, чем на повторение вчерашнего (не говорю, что это лучше – но кожу с меня еще не сдирали, а эта боль была уже знакома).
Нас учат терпеть, не специально, конечно, но вообще – с детства учат. Все терпеть. Наказания, работу тяжелую, голод, холод. Все можно вытерпеть. Какое значение вообще имеют твои личные страдания? Кто ты такой? Ты – никто. Община – все. Ради общины можно все вытерпеть. И это правильно. Ведь если, к примеру, нападут бешиорцы, они тоже с нами церемониться не будут.
Но сейчас я чувствовал, что предел моих сил уже близок. Я просто сломлен. Я не могу больше. А может быть – просто умереть? Это же, в общем, не сложно. Перевоплощусь опять в кого-нибудь, по учению Цхарна. Вообще-то самоубийство – это ужасно, может быть, самоубийцы и не перевоплощаются. Но все, что угодно, все лучше, чем мое теперешнее состояние.
Лечь бы и уснуть...
– Ландзо! – Таро обнял меня за плечи, – Ты чего?
Я понял, что стою, ткнувшись макушкой в стену и тупо глядя вниз.
И мне сразу легче стало от этого прикосновения. Я не один. Пока не один я. А там – видно будет.
На ужин дали по куску хлеба и по кружке овощного бульона, в котором изредка попадались кусочки картофеля, моркови. Мне попался вареный лук. Я его выловил, разложил на хлебе, и так съел, припивая бульоном.
В столовой вокруг нас тоже было пусто. И мы не разговаривали. Ели молча каждый свою порцию. Даже чаю сегодня не дали – и на этом экономят. Но все же приятно согревала мысль о том, что вот сейчас можно будет вернуться в комнату, выкурить косячок... Все-таки дивная вещь этот сенсар. Не зря нам его дают с восемнадцати лет. И как только девчонки без него живут? Девчонкам курить запрещено. Понятно, они будущие матери. Стране нужны здоровые дети.
Я вспомнил о своих мечтах – жениться на Пати. Переехать в семейное общежитие. И хорошо бы, ребята тоже женились и жили поблизости. Каким все это теперь казалось наивным...
Тут выжить бы, хоть как-нибудь.
В комнате мы повалились на койки. Таро достал из заначки сенсар, раздал нам косячки.
– Шабаш! – сказал он и лег. К потолку потянулся синеватый дымок, и вместе с дымком развеивались мрачные, тяжелые думы. Становилось как-то спокойнее, проще. Ну и ладно... ну и посадят. Что это значит по сравнению с Делом Цхарна, с Мировой Общиной?
Ведь я практически ничего не значу. Неужели из-за такой ерунды, как моя боль или смерть, должно рухнуть все наше производство, все государство? Нет. Машина должна идти. «Возница не отвечает за червей, раздавленных колесами повозки». Это я – червяк. Но меня это нисколько не смущает. Ну да, я червяк. Так мне и надо. Колесница раздавит меня. Так получилось. Из-за чего тут расстраиваться? Я улыбался. Хорошо! Я готов хоть сам броситься под колесницу. Пусть только Цхарн прикажет! Я полузакрыл глаза и вдруг увидел Цхарна – такого великого, прекрасного, могучего... он покровительственно улыбался мне. Он улыбался! О Цхарн! О Великий! Учитель! Прикажи – и я сейчас же погибну за тебя.
«Где живет Цхарн? – На заснеженных вершинах, в недоступной выси».
О, как это прекрасно! И пусть я даже никогда не увижу этих вершин... наверное, я недостоин. Но у меня есть надежда – ведь я перевоплощусь снова, и тогда наверстаю то, чего не успел в этой жизн. Исправлю свои ошибки... Ошибка – то, что я не выдал ребят. Но почему ошибка? Ведь они и в самом деле не виноваты, как и я. О, Цхарн поймет меня! Он поймет, что на самом деле я совершил подвиг!
Если у меня, конечно, хватит сил и дальше держаться.
С этой мыслью, спокойной и величавой, как течение Сураны, я заснул.
Проснулся я около девяти. Ребята на столе играли в карты и тихо разговаривали. Мне не хотелось двигаться, не хотелось ничего говорить.
Сенсар оказал свое действие, отчаяния больше не было. Я по-прежнему был готов служить Цхарну. Но мысли все-таки текли невеселые.
Я вдруг стал вспоминать всю свою жизнь. Все надежды, которые теперь, по слову старвоса, должны были рухнуть. Все, что мне было дорого. А что мне дорого? Ну, Цхарн, Родина – это понятно. А вот лично мне? Мне самому?
Родителей я почти не помнил. Как и все, я рос в яслях, потом в ранней школе, родители забирали меня домой на выходной – десятину (то есть раз в десять дней). До года я жил с родителями, но этого я, разумеется, не помнил. Смутно вспоминалась квартира в семейном общежитии. Детский уголок, один на пять семей. Какой-то мальчик – брат? Или приятель-сосед? Темноватый коридор, запах сырости с лестницы, помойное ведро в углу. Отец вспоминался как огромный, опасный мужчина, помнился его уничтожающий гнев и ручищи, которые отшлепали меня как-то, когда я полез на крышу через черный ход. Мама? Почти ничего. Что-то блеклое, раздраженное, уставшее. Любили они меня? Да, наверное. Должны были любить. Но я не помнил ни одного мгновения любви. Не знаю, почему – память не сохранила.
Я даже не знаю, есть ли у меня братья и сестры. Один брат, вроде был. Мы с ним учились вместе в ранней школе. Потом он умер, но и в этом я не уверен твердо.
С шести лет я пошел в интернат. И родители перестали меня забирать. Или забирали первое время? Не помню. Так было почти у всех. В шесть лет человек уже взрослый, самостоятельный. У родителей своя жизнь, ребенок мешает... родительские инстинкты, цепляние за подросшее дитя считаются позорными. И мне никто не мешал встать на дорогу Служения Цхарну и общине.
Где-то в этом возрасте у меня появился Арни. Он был слабенький больной мальчишка, рахитик, ходил с трудом. Кашлял все время и иногда задыхался, ему делали уколы, увозили в больницу. Бронхиальная астма. Он не должен был выжить – слабые не выживают. И так-то непонятно, как его оставили в живых после рождения – наверное, тогда он еще подавал некоторые надежды. Однажды я увидел, как Арни плакал в подушку. Над ним все смеялись, кидались камнями, подкладывали лягушек в кровать. Я спросил – ты чего? К маме хочу, ответил Арни. И я вдруг понял, какую власть он мне дает над собой. К маме хочу – это же смеху подобно! Это позор, какого свет не видывал! Я могу его сейчас так засмеять... а могу рассказать другим, и даже воспитателю, а наш тогдашний воспитатель вполне мог бы «поднять вопрос» на собрании о безобразном поведении некоторых маменькиных сынков. Но у меня это все только мелькнуло в голове. И я вдруг неожиданно для себя погладил Арни по волосам.
