Александр Зорич - Завтра война
— Минуту назад она подняла окурок, который Переверзев поленился донести вон до той урны…
— То-то я думаю: чего это у нее физиономия такая довольная!
Спустя час я смог воочию убедиться в том, что Коля не соврал мне насчет «материализаторов».
Ровно в полдень по местному времени на улицах показались расписанные лозунгами машины с открытыми кузовами.
Из них высыпали клоны, мужчины и женщины. Судя по эталонному физическому сложению и не обремененным интеллектом глазам, все сплошь демы. Разбившись на группы, они начали дружно драить швабрами тротуары, мыть листья на кустах (поштучно!) при помощи больших розовых мочалок, выворачивать в кульки содержимое урн и слизывать тряпками пыль с канализационных люков.
При этом их лица сияли просто-таки неземным блаженством!
В последний раз я видел такую одухотворенность в Мурманске, в церкви святого Андрея Рублева во время пасхальной службы.
Я глазел на это зрелище добрых пять минут. Пытался понять, как можно балдеть от такой работы. Пытался прочувствовать.
Но куда мне!
Когда «Дзуйхо» приземлился в военном секторе космопорта имени Труда (в обиходе: Хосров-2), на часах было девять утра по стандартному времени. До встречи с Иссой, которой удалось выцыганить трехдневное увольнение с родного линкора «Видевдат», оставалось без малого девяносто шесть часов. То есть четверо суток.
Этот факт можно подавать по-разному. Например, восторженно воскликнуть: «Всего четверо суток!»
А можно и простонать: «Целых четверо суток!»
В силу, видимо, врожденного пессимизма, я был склонен ко второму варианту.
Нет, это было подлинное безумие.
Чем меньше времени оставалось до прибытия лайнера «Кандарес» (который должен был привезти ко мне мою любимую из такой звездной глуши, что ее даже на небе не увидишь — пылегазовые туманности мешают), тем больше я скучал по Иссе. Тем больше о ней думал. Словно бы какая-то пружина в моей душе распрямилась одним махом и не желала сжиматься обратно, повинуясь требованиям устава и здравого смысла.
Неудивительно, что, разгуливая по клонской столице, я поминутно глядел на часы. И считал про себя: девяносто три часа, девяносто два часа, девяносто один час сорок пять минут…
— Что это ты там считаешь? Курсы валют? — поинтересовался Коля, когда я в очередной раз погрузился в свои расчеты.
— Веду учет симпатичных девчонок, — похоронным голосом сказал я.
— Ты чего? Серьезно? А как же Исса? — вытаращился он.
— Да пошутил я. Пошутил.
— Предупреждать же надо!
Коля хоть и был моим лучшим другом, а все-таки не понимал, что сколько-нибудь серьёзный учет симпатичных девчонок Хосрова был для меня вещью такой же невообразимой, как, например, подача заявления об уходе из Академии по собственному желанию. Я просто не видел симпатичных девчонок. Их для меня не существовало.
А может быть так: все симпатичные девчонки Галактики в те дни как бы сконцентрировались для меня в одной-единственной — в моей Иссе.
Но Бог с ними, с чувствами. Оставим их поэтам или, на худой конец, психологам. Вернемся к клонам.
Второй отличительной чертой Хосрова была тишина. Как там было тихо!
Конечно, не так тихо, как у нас полярной ночью на Новой Земле, особенно если отъехать подальше от Академии и космопорта.
И не так тихо, как в горном Крыму смурным осенним утром.
А тихо особенным, мистическим образом. Там было тихо, как никогда не бывает в больших городах. И это при том, что в Хосрове, если верить справочникам, постоянно проживало двенадцать миллионов человек! Что, согласитесь, для столицы внеземной колонии очень даже до хрена. А ведь еще туристы?!
Ни криков, ни гудков, ни рокота-грохота вертолетов, а равно флуггеров, звездо- и планетолетов.
Не вопят дети, не скрипят подошвы неразношенных туфель, не шипит в бокалах пиво и даже собаки не лают!
Разве что прошелестит вкрадчиво монорельс, везущий трудящихся на работу. Да птичка с веточки что-нибудь прочирикает такое, очень ненавязчивое.
Сначала я думал, что тишина Хосрова — это вроде как обман слуха. И что я просто слегка оглох после космодрома, после трясущегося в атмосфере Вэртрагны «Дзуйхо», который, конечно, уже давно просится на металлолом.
Потом я думал, что все клоны на работе и потому шуметь некому. Но эта теория при ближайшем рассмотрении тоже оказалась реакционной.
Даже в разгар рабочего дня клонов на улице было полно.
Только вот в отличие от нашей делегации они предпочитали на улицах помалкивать. Лишь в крайнем случае они находили возможным сказать что-либо друг другу.
— У меня такое впечатление, что половина жителей Хосрова — глухонемые. По-моему, в «Чахре» с этим делом было как-то проще, — не выдержал я.
— Конечно, проще, — согласился Коля. — Так то ж на Ардвисуре. А это — столица!
— Ну и что с того? Тут что, языки всем отрезают?
— В умных книгах, — с педагогическим прищуром заявил Коля, — между прочим, написано, что Хосров — место, священное для каждого жителя Конкордии. Что помимо Народного Дивана в Хосрове расположен Атур-Гушнасп, он же храм одного из трех священных огней, он же Первый Храм, главная святыня клонов. А вблизи главной святыни, сам понимаешь, вести себя надо соответственно.
— А что, он где-то рядом? Этот Первый Храм? — спросил я, озираясь.
— По их меркам рядом! Километров двадцать — тридцать отсюда, — сказал всезнающий Коля.
Я присвистнул. Ни фига себе — «рядом».
— А что там, в этом Первом Храме?
— Ясное дело, Атур-Гушнасп!
— А по-русски?
— Тьфу, я же сказал: священный огонь. Один из трех наиглавнейших.
— Но у них же везде священный огонь! В гостинице, где нас поселили, на каждом этаже священный огонь имеется!
— Но этот священный огонь — самый священный огонь в Конкордии! — копируя обстоятельную тавтологичность клонской речи, заявил Коля. — Потому что он непрерывно поддерживается в храме с того самого дня, как земные колонисты высадились на Вэртрагне. Ибо в первый же день высадки колонисты на него наткнулись. Прямо посреди степи. Он там горел, нерукотворный. Чтобы он не погас, над ним сразу построили небольшой купол. Представляешь?
— Нет.
— И правильно. Потому что это — официально-поэтическая версия. А фактически, как мы понимаем, Атур-Гушнасп был зажжен во время первых звоночков ретроспективной эволюции местной колонии. Тогда же столица получила название Хосров, планета — Вэртрагна, а центральное светило системы — Зерван.
— Это ясно, — сказал я и посмотрел на часы.
До встречи с Иссой оставалось девяносто часов двадцать четыре минуты.
Программа визита, которую не то предложили, не то навязали нашему брату, оказалась насыщенной и напыщенной одновременно.
Это стало ясно уже в первый день, за завтраком, когда нам, кадетам, раздали папочки (из натуральной кожи!), в каждую из которых был вложен список ожидавших нас на Вэртрагне радостей жизни.
— Ты глянь, Пушкин, чего написано! — Это был Переверзев, он тыкал пальцем в папку. — Сегодня вечером — вручение медали «За Наотар»!
— Что это за медаль такая? В «Статутах», по-моему, ничего про нее не говорилось, — с полным ртом непрожеванного плова отозвался я.
— В «Статутах» и быть ничего не могло! Потому что медаль эта совсем новая! Мне вестовой Туровского вчера по секрету рассказал. Ввели ее месяц назад. Чтобы вы, герои, без цацек не остались. — Переверзев многозначительно подмигнул нам с Самохвальским.
— Да-да, и я такое слышал, — поддержал Терновой. — Аверс у нее по-русски надписан, а реверс — по-клонски!
— Так что, она и «встанькам» тоже вручаться будет, что ли? — вытаращился Колька. В кои-то веки он узнавал новость чуть ли не самым последним.
— А как же! Мы же вместе джипсов били! Дружбе — крепнуть! Разве забыл?
«Неужели мне и правда дадут медаль?» — подумал тогда я.
Вообще-то это было как нельзя кстати. В свете приезда Иссы, которая, как я уже заметил, неравнодушна ко всяким знакам квантитативного выражения воинской доблести. И в свете грядущего знакомства с ее родителями. По крайней мере, будет с чего начать разговор.
— А вручение состоится в Чертоге Доблести! Так здесь написано! — заявил Самохвальский.
— И что с того?
— В Конкордии в Чертоге Доблести награждают только самых-самых! Это у клонов как у нас Кремль!
— Ни фига себе! — в один голос сказали Терновой и Переверзев.
А я подумал: «Только бы не сорвалось!»
Не сорвалось.
В тот день я отошел ко сну, повесив на спинку стула свой мундир, украшенный первой медалью. Маленькой, золотой, незабываемой, как и все первое в нашей жизни.
Я долго и обстоятельно любовался приобретением и не сразу заметил, что за гостиничным окном уже занимается ультрамариновый рассвет Вэртрагны.
