Джеймс Уайт - Космический госпиталь. Том 1
Конвей возобновил обход. Мало-помалу он начал устанавливать – хотя перевод давался ему все лучше и лучше, сам процесс был крайне утомительным. А в минуты передышек он чувствовал себя так, словно в его сознании затеяли громкий спор семеро посторонних людей, причем его собственный голос возвышался над остальными отнюдь не часто. В горле у Конвея першило – не просто продолжительное время издавать чужеродные звуки; кроме того, он проголодался. Насчет утоления голода у всех семерых его личностей имелись различные идеи. Из-за боевых действий рационы в столовых госпиталя были существенно урезаны, поэтому Конвей немного затруднился с выбором блюд, какие бы не вызвали отвращения и тошноты у его вторых «я». В конце концов, он удовлетворился сэндвичами, которые сжевал с закрытыми глазами, чтобы не увидеть невзначай их начинки, и водой с глюкозой. Вода устраивала всех.
Постепенно прием и размещение раненых были налажены на большинстве используемых уровней – пускай медленно, но они осуществлялись. Теперь Конвею предстояло организовать переноску в палаты раненых, которые находились в коридорах возле шлюзов. Он двинулся было к ближайшему шлюзу, но его неожиданно остановил Приликла. ГЛНО заявил, что доктор Конвей устал, на что тот ответил, что устали все, включая самого Приликлу. Сути же прочих возражений Конвей с его ограниченными сейчас способностями к общению не уловил, а потому попросту отмахнулся от них.
Ситуация в шлюзе мало чем отличалась от положения внутри госпиталя.
Правда, возникла дополнительная трудность – перевод приходилось вести через коммуникатор скафандра, который с завидным упорством искажал звуки.
Зато перемещение от группы к группе, когда Конвей выбрался из шлюза в открытый космос, чтобы осмотреть раненых в обломках кораблей, притянутых к госпиталю лучами захвата, происходило моментально благодаря тем же лучам.
Но внезапно взбунтовалась мелфианская частичка сознания Конвея: невесомость пугала её и под защитой стен, а снаружи повергла чуть ли не в безумие. Мелфианин, с которого сняли мнемограмму, принадлежал к классу ЭЛНТ, то есть был крабоподобной амфибией, проводившей большую часть жизни под водой, а потому ведать не ведал, что такое космос. Усилием воли Конвею удалось справиться со страхом, которым он был обязан мнемограмме ЭЛНТ и грандиозному зрелищу у себя над головой. О'Мара сообщил ему, что атака ослабевает, но, подумалось Конвею, более яростной схватки он ещё не видел.
Флоты нападающих и обороняющихся сошлись вплотную. Из-за тесноты ракетных залпов друг по другу они уже не давали. Корабли чертили небо сверкающими искорками, кружились в диком, хаотическом танце. Их силуэты различались порой настолько отчётливо, что Конвею казалось – протяни руку и хватай удравшую от хозяина модель. Они сражались вместе и поодиночке, нападали, уклонялись, ломали строй, перегруппировывались и атаковали снова. Картина сражения зачаровывала, тем паче, что велось оно в полном безмолвии. Те ракеты, которые выпускались, нацелены были на госпиталь, мишень слишком крупную, что имело смысл рассчитывать на промах; о взрывах же можно было догадываться лишь по ударной волне. Корабли применяли лучи захвата, которые цеплялись за вражеские звездолеты, будто невидимые пальцы, и замедляли их движение, а потом пускали в ход виброустановки.
Время от времени целая эскадра набрасывалась на одинокий корабль и в считанные секунды превращала его в груду металлолома. Иногда луч виброустановки поражал сначала систему искусственной гравитации и только потом – двигатель. Ускорение размазывало экипаж по стенам, и неуправляемый корабль выпадал из боя, а дальше его либо уничтожали, либо притягивали к госпиталю и искали на борту уцелевших. К тому же, металл мог пригодиться впоследствии.
Некогда гладкая и сияющая в свете звезд наружная обшивка госпиталя сейчас представляла собой нагромождение искореженных пластин, в которых зияли многочисленные отверстия с зазубренными краями. А поскольку ракеты зачастую попадали дважды или трижды в одно и то же место – именно так и был поврежден главный транслятор, – ремонтники старались забаррикадировать эти отверстия всякими обломками, чтобы реактивные снаряды не сумели проникнуть вглубь. Конвей очутился поблизости от захватной установки в тот самый миг, когда луч подтягивал к госпиталю очередной подбитый корабль. На его глазах команда спасателей выскочила из-за прикрытия шлюза, обогнула корпус звездолета и пробралась внутрь. Возвратились они минут десять спустя и не с пустыми руками.
– Доктор, – обратился к Конвею старший команды, – по-моему, я чокнулся. Мои ребята говорят, что такой твари им до сих пор не попадалось. Они хотят, чтобы вы посмотрели на нее. Знаете, обломки все одинаковы. Сдается мне, мы выудили вражеский корабль.
Шесть из семи частичек сознания Конвея не содержали каких-либо воспоминаний о войне, так что седьмая, его собственная, оказалась в меньшинстве. Впрочем, этическая сторона вопроса может подождать. Конвей быстро огляделся и сказал:
– Доставьте его на двести сороковой уровень, палата семь.
Обзаведясь мнемограммами, Конвей был вынужден беспомощно наблюдать, как пациентов, состояние которых требует вмешательства по крайней мере старшего врача, оперируют усталые до изнеможения, но преисполненные рвения существа, не обладающие необходимой квалификацией. Они сделали все, что было в их силах, однако Конвея неоднократно подмывало оттолкнуть их и взяться за скальпель самому, но он сдерживался, напоминал себе и получал напоминания от Приликлы и остальных, что его обязанность – заботиться о госпитале в целом, а не об одном конкретном пациенте. Но теперь он чувствовал, что вправе забыть об организационных хлопотах и снова стать врачом. Раз такие существа прежде на лечение не поступали, требовать от О'Мары их мнемограмму бессмысленно. Даже если существо придет в сознание, положение не изменится, ибо система трансляторов мертва. Но Конвей не собирался отказываться от своего решения.
Палата семь примыкала к отделению, где келгианский врач с помощью Мэрчисон творил чудеса с ФГЛИ, ХЦХЛ и землянами, поэтому Конвей пригласил коллег присутствовать на операции. Он присвоил новоприбывшему раненому классификацию ТРЛХ, рассмотрев особенности его строения через прозрачный скафандр, который к тому же был очень гибким. Если бы он был пожестче, раны пациента оказались бы менее серьезными, но тогда взрыв не перекрутил бы его, а разодрал на мелкие кусочки. Конвей просверлил в скафандре крошечную дырочку, взял образец воздуха и загерметизировал отверстие, а потом вложил колбу с образцом в анализатор.
– А я-то полагала, что хуже ХЦХЛ не бывает, – сказала Мэрчисон, когда он показал ей результат анализа. – Ну что ж, если надо, то воспроизведем.
– Да, пожалуйста, – ответил Конвей.
Они облачились в защитные костюмы, обычные скафандры для низкой гравитации, только их рукава заканчивались специальными перчатками, которые облегали руки словно вторая кожа. Подождав, пока палату заполнит смесь, которой дышал пациент, Конвей начал вырезать последнего из его скафандра. На спине у ТРЛХ имелся тонкий панцирь, который слегка загибался книзу и в известной степени предохранял брюхо. Четыре толстых односуставных лапы, голова с роговой оболочкой и четырьмя манипуляторами, два глубоко посаженных глаза и два рта, из уголка одного из них струйкой стекала кровь. Должно быть, ТРЛХ несколько раз ударило о металлическую поверхность. Конвей насчитал шесть трещин в панцире, причем в одном месте кости проникли в плоть, и рана сильно кровоточила. Конвей просветил тело пациента ренгеноскопом и дал знак приступать. Не то чтобы он ощущал себя готовым к операции, но медлить было нельзя – ТРЛХ истекал кровью.
Расположение внутренних органов существа показалось диковинным и собственному сознанию Конвея, и сознаниям шести личностей, с которыми он делил свой мозг. Однако мнемограмма ХЦХЛ снабдила его сведениями о возможном метаболизме созданий, дышащих столь ядовитой смесью, мелфианская мнемограмма позволила определить метод обработки лопнувшего панциря, а мнемограммы ФГЛИ, ДБЛФ, ГЛНО и ААЦЛ наделили Конвея дополнительным врачебным опытом. Впрочем, они не столько помогали, сколько мешали, то и дело кричали: «Осторожно!», и тогда Конвей замирал в неподвижности, ибо руки ему не повиновались. Теперь он пользовался не только языковыми данными, и потому справляться с посторонним влиянием становилось все сложнее. На него нахлынули многообразные переживания, умопомрачительные ощущения, отвратительные кошмары. Они накладывались друг на друга, смешивались, сливались и образовывали нечто совсем уже невообразимое.
«Главное, – твердил себе Конвей, – не забывать, что это всего лишь мнемограммы.»
