Ким Робинсон - Красный Марс
Здесь Трансмаринерское шоссе превращалось в одиночную асфальтированную линию и спускалось по гребню огромного склона, тянувшегося от южного края ко дну каньона. Это странное образование, известное как отрог Женева, указывало на север почти перпендикулярно утесу, прямо на каньон Кандор. Отрог так идеально подходил для прокладки дороги, что казалось, будто его специально построили для этой цели.
Тем не менее, он был довольно крутым, и дорога на всем своем протяжении тянулась серпантином, чтобы сохранять уклон в пределах допустимого. Сверху все это хорошо видно, тысячи петель, уходящих змейками по гребню, словно желтая нить, прошившая пятнистый оранжевый ковер.
Бун ехал по этой чудо-дороге осторожно, поворачивая руль марсохода то вправо, то влево, снова и снова, раз за разом, пока ему не пришлось остановиться, чтобы дать рукам отдохнуть, а заодно посмотреть назад и вверх на южную стену, которую оставил за спиной. Она действительно выглядела крутой и была усеяна узором бороздок, оставленных ветрами. После этого он проехал еще полчаса, делая виражи то влево, то вправо, снова и снова, пока дорога, наконец, не потянулась вниз по вершине ровного гребня, доходящего до самого дна каньона. Внизу стояло несколько транспортных средств.
Как выяснилось, здесь находилась швейцарская команда, только что завершившая строительство дороги, и он заночевал с ними. В группе было человек восемьдесят — в основном молодых, женатых, говорящих на немецком и итальянском языках и, к счастью для него, на английском — причем с несколькими разными акцентами. С ними были дети, кошки и мобильная теплица, где росло полно трав и садовых овощей. Вскоре они уедут, как цыгане, караваном, состоящим преимущественно из землеройных машин. Они собирались двигаться к западному концу каньона, чтобы проложить дорогу через Лабиринт Ночи к восточной окраине Фарсиды. Затем планировалось строительство новых дорог — вероятно, на купол Фарсида между горами Арсия и Павлина и еще одна к северу от Эхо-Оверлука. Они еще не знали этого наверняка, и Буна удивило то, что им все равно — они собирались провести остатки своих жизней, строя дороги, и им было неважно, которая станет следующей. Действительно бродячие цыгане.
Они убедились, что каждый ребенок пожал Джону руку, а после ужина Бун произнес короткую речь, как всегда, бессвязную, об их новой жизни на Марсе.
— Когда я вижу вас, ребята, здесь, я становлюсь по-настоящему счастливым, потому что это часть новой модели жизни, у нас есть шанс создать здесь новое общество, все меняется на техническом уровне, и на социальном должно также меняться. Я не очень хорошо себе представляю, каким будет новое общество, не так просто такое представить, но я знаю, что оно будет, и думаю, вы и все другие небольшие группы, живущие на поверхности, уже постигают это на практике. И я, глядя на вас, могу уже догадываться, каким вы его создадите.
Это было правдой, хотя он просто ходил вокруг да около темы, играя на ассоциациях, выдергивая все, что застряло у него в мыслях. А они слушали, сияя глазами в свете ламп.
Позднее он уже сидел с некоторыми из них в кругу, освещенном единственной лампой, и они проговорили всю ночь. Юные швейцарцы расспрашивали его о первом полете, первых годах в Андерхилле — и то и другое казалось им чем-то мифическим, но он рассказывал, как все было на самом деле, и они смеялись. И сам спрашивал о Швейцарии, как она была устроена, что они о ней думали, почему очутились здесь. Молодая блондинка рассмеялась, когда он об этом спросил.
— Вы слышали о Бёйёгене? — спросила она, и он покачал головой. — Он — часть нашего Рождества. Санта-Клаус ходит по домам, в каждый дом по очереди, и у него есть помощник Бёйёген. Тот носит плащ с капюшоном и у него всегда с собой большой мешок. Санта-Клаус спрашивает родителей, как дети вели себя целый год, и родители показывают ему журнал, где у них все записано. И если дети вели себя хорошо, Санта-Клаус дарит им подарки. Но если родители говорят, что они вели себя плохо, Бёйёген бросает их в мешок и уносит прочь, навсегда.
— Ничего себе! — воскликнул Джон.
— Так рассказывают. Это Швейцария. И поэтому я здесь, на Марсе.
— Бёйёген принес тебя сюда?
Все, включая саму девушку, рассмеялись.
— Да. Я всегда была плохой девочкой, — затем она стала серьезной; — Зато здесь нет Бёйёгена.
Они спросили его, что он думает о споре по поводу терраформирования, и он, пожав плечами, обобщил, что мог, с позиций Энн и Сакса.
— Не думаю, что кто-то из них прав, — заметил парень по имени Юрген, один из их лидеров. Это был инженер, казавшийся чем-то средним между бургомистром и королем цыган, темноволосый, с острыми чертами лица и серьезным взглядом. — И те, и другие, конечно, говорят, что действуют в интересах природы. Они вынуждены это заявлять. Противники терраформирования говорят, что Марс — это уже природа. Но это не природа, поскольку он мертв. Это просто камень. Сторонники с этим согласны, и они же говорят, что создадут на Марсе природу своим терраформированием. Но это тоже не будет природой — только культурой. Садом или вроде того. Произведением искусства. То есть природы нет ни в том, ни в другом случае. На Марсе просто не может быть такого понятия, как природа.
— Любопытно! — ответил Джон. — Я расскажу это Энн, посмотрим, что она скажет. Но… — он задумался. — Как тогда ты все это называешь? Как называешь то, что пытаешься создать?
Юрген, пожав плечами, усмехнулся.
— Никак не называю. Просто Марс.
«Наверное, это оттого, что они швейцарцы», — подумал Джон. Он все чаще встречал их в своих путешествиях, и все они казались такими же. Делали свою работу и не особо задумывались о теории.
И неважно, что правильно, а что нет.
Позже, когда они распили еще несколько бутылок вина, он спросил их, не слышали ли они о Койоте. Они рассмеялись, и один сказал:
— Это тот, который приходил сюда до вас, да? — Они снова рассмеялись. — Это просто история, — объяснил тот же парень. — Как каналы или Большой человек. Или Санта-Клаус.
На следующий день, пересекая каньон Мелас, Джон желал, чтобы все на этой планете были швейцарцами — или хотя бы похожими на них. Или просто обладали некоторыми их качествами. Их любовь к своей стране выражалась в образе жизни — они были рациональными, беспристрастными, преуспевающими, умелыми. И жили бы так где угодно, потому что для них только такая жизнь имела значение — ни флаг, ни символы веры, ни какие-то слова, ни даже тот маленький клочок земли, что принадлежал им на Земле. Эти дорожники из Швейцарии уже стали марсианами, они привезли с собой только свои жизни, оставив весь багаж позади.
Вздохнув, он отобедал, пока его марсоход, минуя ретрансляторы, двигался на север. «Конечно, это было непросто, — продолжал он размышлять о швейцарцах. — Дорожники — кочующие швейцарцы, вроде цыган, они провели бóльшую часть жизни за пределами Швейцарии. Все они прошли отбор и были не такими, как остальные. Швейцарцы, оставшиеся дома, слишком зациклены на своей швейцарскости, вооруженные до зубов и все еще жаждущие работать на кого угодно, кто будет приносить им деньги, они по-прежнему не желают входить в ООН»[58]. Хотя по этой причине, с учетом того, что УДМ ООН теперь регулировало здешнее положение, они становились еще более интересными для Джона. Эта способность быть частью мира и в то же время держаться от него в стороне, использовать, но не подпускать к себе, быть незаметными, но иметь контроль; запасать оружие, но никогда не воевать — не это ли было одним из определений того, чего он хотел добиться на Марсе? Ему казалось, что здесь было что перенять, создавая какое-либо гипотетическое марсианское государство.
Он провел массу времени, размышляя над этим гипотетическим государством, словно был им одержим, и приходил в уныние из-за того, что не мог думать ни о чем, кроме этого смутного желания. Теперь же он ломал себе голову, размышляя о особенностях Швейцарии и о том, что она могла ему подсказать. Он попытался упорядочить свои мысли:
— Полин, покажи, пожалуйста, статью в энциклопедии о правительстве Швейцарии.
Марсоход миновал ретранслятор за ретранслятором, а он все читал статью, выведенную на экран. Он был разочарован, узнав, что в швейцарской политической системе не было ничего уникального. Исполнительной властью там наделен совет из семи человек, избираемых законодательным органом. И не было харизматичного президента, что Буну не очень нравилось. Парламент, помимо избрания федерального совета, похоже, мало чем занимался — зажатый между исполнительной властью и властью народа, он работал лишь на основании прямых инициатив и результатов референдумов. Кто бы мог подумать, что они переняли эту идею еще в девятнадцатом веке у Калифорнии! Кроме того, у них было федеральное устройство: кантоны со всем своим своеобразием, очевидно, обладали значительной независимостью, которая также ослабляла парламент. Но кантональная власть ограничивалась на протяжении поколений: федеральное правительство отбирало все больше и больше полномочий. Что же выходило в итоге?
